Шрифт:
Дайань, ни слова не говоря, направился внутрь помещения. При потушенном свете было темно, как в пещере. В полоске лунного света, падавшего на кан, виднелись белые войлочные шапки винокуров. Один спал на кане, другой разувался.
– Кого это несет? – спросил он Дайаня.
– Я пришел, мать твою в глаз! – крикнул Дайань и, размахнувшись, двинул винокура кулаком.
– Ай-я! – крикнул винокур и, как был босой, бросился наружу.
За ним последовал и другой, разбуженный криками. Дайань велел зажечь огонь.
– У, дикари, босяки проклятые! – ругался он. – Еще спрашивает: кого несет! Спасибо пусть говорит, что не стал связываться. А то бы голову намылил да в управу отвел. Там бы новеньких тисков отведал.
Лу Длинноногий внес зажженный фонарь.
– Не гневайтесь, судари, прошу вас! – отвешивая поклоны, успокаивал он слуг Симэня. – А его простите милостиво. Заезжий он.
Длинноногий вызвал Цзиньэр и Сайэр и велел им спеть. Появились певички с высокими прическами, в белоснежных кофтах. На одной была красная, на другой – зеленая шелковая безрукавка.
– Не ожидали мы вас в такой поздний час, – проговорили они.
На столе появились четыре блюда со свежими овощами, а также утиные яйца, креветки, маринованная рыба, свинина и потроха. Дайань обнял Сайэр, а Циньтун подозвал Цзиньэр. Заметив у Сайэр расшитый серебром красный мешочек для благовоний, Дайань достал из рукава носовой платок. Они обменялись подарками. Вскоре подали вино, и Сайэр, наполнив кубок, поднесла Дайаню, а Цзиньэр – Циньтуну. Цзиньэр взяла лютню и запела на мотив «Овечка с горного склона»:
Пеленой цветник накрыла мгла –Как, однако, жизнь в нем тяжела!Ни тебе покоя, ни услады,Ни дыханья легкого прохлады.День-деньской удел твой – без затейУлыбаться и встречать гостей.Без отлучки занимайся деломИ корми весь дом продажным телом.Поработав этак дотемна,Серебро, подарки сдай сполна.Все возьмет хозяйка, не вникая,Я жива иль дух я испускаю.Хоть бы кто спросил: не голодна ль?Как своей мне молодости жаль!Пеленой цветник накрыла мглаРеки слез я горьких пролила.Три года жизни, пять ли лет –Тебя уже на свете нет.Цзиньэр умолкла. Сайэр снова наполнила кубок и поднесла Дайаню, потом взяла лютню и запела:
Тихо в спальню я вошла одна,На стене забытая виднаЗапыленная трехструнка пипа,От ненужности уже осипла.Слабый ветер зарождает стонВ глубине, забывшей лад и тон,Истомил старушку отблеск лунный.Я, прижав, слегка задела струны.Подтянула их, настроила на лад,И мелодий зазвучала гладь,Застенала прежнею любовью.Я примёрзла телом к изголовью.И невольно растопил ледникИз-под камня на сердце родник.Все как прежде в доме, только тихо.Я теней шарахаюсь, трусиха.Все как прежде, только нет тебя.Только пальцы струны рвут, скорбя.Не успела Сайэр допеть, как появился слуга-подросток. Дайань с Циньтуном поспешно вышли из-за стола.
– В другой раз загляну, – пообещал, обращаясь к Сайэр, Дайань.
Они пошли к Ван Шестой. Симэнь только что встал, и Ван угощала его вином.
– Батюшка звал? – спросили они старую Фэн, когда вошли в кухню.
– Звать не звал, спрашивал только, готова ли лошадь, – отвечала старуха. – Ждет у ворот, говорю.
Оба сели в кухне и попросили у старухи чаю. После чашки чаю они велели младшим слугам зажигать фонарь и выводить коня.
– Выпил бы еще чарочку, – предлагала Ван уходящему Симэню. – Только что подогрела. А то дома пить придется.
– Дома пить не буду, – отвечал Симэнь и осушил поднесенную чарку.
– Когда ж теперь придешь? – спросила Ван.
– Вот мужа твоего отправлю, тогда и приду.
Служанка внесла чаю промочить горло. Ван проводила Симэня до ворот. Он вскочил на коня и отправился домой.
Расскажем о Пань Цзиньлянь.
Вместе с остальными женами она слушала в покоях Юэнян двух послушниц наставницы Сюэ, которые пели буддийские гимны вплоть до самого вечера, потом ушла к себе в спальню. Тут Цзиньлянь вспомнила, как Юэнян ругала Дайаня. Он-де лжет, зубы ей заговаривает. Она подошла к кровати, пощупала под постелью. Заветного узелка как не бывало. Цзиньлянь окликнула Чуньмэй.
– Когда вы ушли, – объясняла наперсница, – батюшка заходил. Шкатулку за кроватью открывал, в постели чего-то рылся. А где узелок, понятия не имею.
– Когда он заходил? – спрашивала Цзиньлянь. – Почему я не видала?
– Вы же, матушка, в дальних покоях были, наставницу Сюэ слушали, – говорила Чуньмэй. – Гляжу, батюшка в маленькой шапочке входит. Я спросила, а он промолчал.
– Это он унес узелок, конечно, он, – заключила Цзиньлянь. – К потаскухе унес. Но погоди, придешь, все выпытаю!