– Борис Петрович меня не так понял. Я просил обратить внимание ... Котов замялся, замолчал и, сев за стол, машинально взял телефонную трубку. Повертев в руках, он бросил ее на место и сказал секретарше: "Идите, Галина Анатольевна, работайте!".

– Я тоже пойду, - сказал Горлов.

– Что произошло?
– спросил вышедший следом Лахарев.

– Котова послушать, Рубашкин чуть ли не шпионом стал...

– Это я тоже слышал. Похоже, нашему Петру одна дорога - в кооператоры. Но из-за чего Котов на тебя взъелся?

Горлову показалось, что Лахарев знает причину, но ему неудобно заговаривать о премии, тем более, что сам не обижен - ему причиталось тысяча двести рублей. Поэтому Горлов только пожал плечами: мол, черт его знает.

– Не вовремя ты с Котовым забодался, он мужик пакостный. Дружков подговорит, те проголосуют не так, как надо, и сгорел твой партбилет без дыма и запаха, как чистый спирт, - понизив голос, сказал Лахарев.

– А то ты не можешь заранее поработать с кадрами? С твоим-то опытом партийной работы?
– Горлов сделал вид, что шутит.

– Опыт опытом, но теперь не то, что раньше: райком высказал мнение, и все - единогласно! Сам понимаешь, гласность на дворе! А что до опыта, так Котов нам всем фору даст. Вот у него опыт - это опыт. С тех пор, как он генерального снял ему никто не перечит. Очень поучительная история. Он тебя как букашку придавит, станешь вкалывать простым инженером, ахнуть не успеешь!

– А кто тогда будет первые места и переходящие знамена обеспечивать? Мои изделия по всему Союзу плавают, ползают и летают, космос на очереди.

– Зачем Котову твой космос! Ты своими разработками ему спокойную жизнь лет на пять обеспечил. Будет потихоньку улучшать и модернизировать. Зачем же ввязываться во что-то новое, рисковать? К тому же тебя сверху заметили, выдвигают. Он наверняка за свое место испугался. Пойми его психологию, вникни!

* * *

Горлов застал Рубашкина в редакции. Насвистывая, тот освобождал ящики стола.

– Выносить не разрешают, боятся, что наши секреты к врагам попадут. Отнесу в кочегарку, пусть сожгут, - кивнув на большую коробку со старыми газетами и разбухшими картонными папками, объяснил Рубашкин.

– Зачем?
– удивился Горлов.

– Ухожу! С меня хватит!

– Ты окончательно решил?

– За меня решили, но я даже рад - у самого духа не хватало. Все чего-то боялся.

– А теперь не боишься? После нашей конторы никуда не возьмут, только в дворники, - Горлову казалось, что Петр хорохорится. Для всех, кто работал в Объединении, увольнение всегда было самым страшным, что может случиться в жизни. Выгнанный попадал в черные списки и, если не чудо, уже никогда устраивался на хорошую работу.

– В дворники, так в дворники. С голода не помру. В крайнем случае устроюсь сторожем, и буду писать. Меня же печатают! Вот, смотри - "Труд", "Ленправда", "Сельская жизнь", "Смена", "Работница", - Рубашкин помахал пачкой вырезок.

– Ерунда! Еще не поздно, ты только не сдавай пропуск! Сегодня же поеду в Москву оформлять твой перевод, - не подумав, закричал Горлов.

– Перевод куда?

– В Челябинск! Там переждешь до моего приезда, потом все устроится. Кротов обещал, что назначит меня к ноябрю.

– Ты, Боря, много о себе вообразил. Будто с Луны свалился хорошенький такой, как не от мира сего. Да, с тобой никто и говорить не будет, только себе навредишь.

Горлов понял, что Рубашкин прав и замолчал.

– Достал, Петруха! Очередь - до за углом, но, представь, нашел мужика, всего за полтинник вперед себя пропустил, - в дверях появился Алексей Чернов, размахивая бутылкой "Московской". Чернов давно работал в редакции, он то и уговорил Рубашкина перейти в газету. Увидев Горлова, Алексей смутился.
– Выпьете с нами на посошок, Борис Петрович?

– Горлов кивнул. Смахнув с рубашкинского стола какие-то бумаги, Чернов выложил на пыльную крышку стола три огурца, кусок колбасы и четвертушку черного.

Пить не хотелось, но Горлов все же проглотил водку и, поморщившись, зажевал хлебом.

– Не переживай, Боря, увидишь: все устроится. Я еще напишу о твоем прорыве к звездам, - сказал Рубашкин.
– И, вообще: долгие проводы - лишние слезы.

Горлов хотел сказать, что его предложение остается в силе, но говорить об этом при постороннем было нельзя.