– С двух до трех обеденный перерыв! А будете выражаться, милицию вызову. Вот, видите кнопка?

Рубашкин проглотил готовое сорваться ругательство и, выходя, изо всей силы пнул ногой дверь. Но громкого хлопка не получилось, только скрежет проржавевшей пружины. С наружной стороны двери намертво приклеился кусок бумаги с крупными буквами:

В семь часов поет петух,

В десять - Пугачева.

Винотдел закрыт до двух,

Ключ у Горбачева!!!

Рубашкин рассмеялся и злость, как рукой сняло. Прочитав дважды, чтобы на всякий случай запомнить, он пошел не к морю, как собирался, а по шоссе в сторону города. Дома стояли заколоченными, было тихо и пусто. Голые неподвижные деревья будто плыли в густом молочном тумане.

А летом здесь все было ярким и праздничным. За голубыми или зелеными заборами играли дети, хлопало под ветром разноцветное белье, шла отгороженная и загадочная жизнь опрятных государственных дач. Их обитатели изредка выходили за границы своих владений и запросто прогуливались от дома до золотистой кромки залива. Секретари райкомов, горкомов и обкомов, утомленные работники исполкомов: Фрол Козлов, по слухам проворовавшийся еще при Хрущеве, безвестно канувший Юрий Замчевский, полные тезки Смирновы оба Николаи Ивановичи, один был председателем горисполкома, другой командовал Советской властью в области, - Василий Толстиков, придумщик суда над Иосифом Бродским, навеки впечатанный в мировую историю громогласными призывами закрыть эрмитажные залы импрессионистов.

Здесь отдыхали Булганин, Маленков, Хрущев, Суслов, Косыгин, Андропов и многие, многие другие - их следы давно замело мелким прибрежным песком, замыла неугомонная финская волна.

Последними были сменивший Толстикова Григорий Васильевич Романов и Юрий Филиппович Соловьев, бесцветный и, пожалуй, самый безобидный из всех ленинградских секретарей, ничего плохого о нем не говорили. Впрочем, и хорошего - тоже. Даже Гидаспов, за семь месяцев прославился больше, чем Соловьев за несколько лет!

Рубашкин помнил многих - на лето родители снимали у хозяев покосившийся сарайчик с керосинкой и старинным примусом.

В детстве отец водил его гулять к "Арке" - так называли деревянную ротонду с надписью "Курортный район Ленинграда". Рядом кустились чайные розы и между ухоженных клумб замысловато извивались посыпанные толченым кирпичом прогулочные дорожки. Петру было года три или четыре, когда на придорожном холме соорудили пятипролетную каменную лестницу, а на самой вершине возвысился памятник Сталину. Местные обходили это место стороной. Днем и ночью Арку и памятник охраняли милиционеры.

Однажды памятник исчез, будто его и не было. Дикий шиповник задушил чайные розы, а ротонду потихоньку растащили на дрова. Но, удивительно: лестница осталась! Проваливаясь в снег, Петр поднялся по ее скользким ступеням и запыхавшись, остановился.

Верхушки деревьев между шоссе и заливом едва колыхались далеко внизу, за ними выстлалась гладь замерзшего залива, а над трубами заводов в Кронштадте клубилась дымная мгла. Правее, на Западе было светло, и черная кромка берега тянулась до горизонта. Там, в глубине нависших надо льдом туч пробивался багряный отблеск. Внезапно край неба озарился красным и алым, и вслед высветилось заходящее солнце. Оно полыхало, будто языки пламени в бушующей угольной топке, но неудержимо валилось куда-то вниз, на глазах истончаясь до узенькой полоски. За считанные секунды оно исчезло вовсе, оставив над собой только быстро темнеющие бордовые отблески.

"Куда все подевались?" - подумал Рубашкин, заметив что за несколько часов не встретил ни одного человека. Даже асфальт на обычно оживленном шоссе был ровно запорошен снежной пылью.
– "Почему нигде никого нет?"

Рванул резкий порыв ветра, от которого заскрипели деревья, и высоковольтная линия отозвалась глухим гулом осевших под наледью проводов.

Рубашкин решил не возвращаться на станцию, а пройти километров пять до Сестрорецка и там сесть на поезд. Почти час он шел по середине шоссе, только раз уступив дорогу встречной машине. Когда он поднялся на путепровод над железной дорогой, и внизу засветились огни Сестрорецка, пошел косой снег, порывы ветра лепили в лицо влажные хлопья, и от них слипались глаза.

Рубашкин чувствовал ломоту и озноб, ноги будто перестали слушаться, но он миновал поворот к вокзалу и продолжал идти в сторону Ленинграда.

– Черт с ними! Дойду, обязательно дойду!
– говорил он вслух и, пошатываясь, вышагивал дальше.

Поздно вечером на глухом участке между Лисьим Носом и Ольгино его обогнала и остановилась грузовая машина.

– Эй, спортсмен, как до Питера добраться и на Московское шоссе выехать?
– перегнувшись к правой дверце, крикнул шофер.
– Ни хрена не слышу, залезай сюда - по дороге расскажешь!

2.17.6 Впотьмах дорога, не скажу куда

– Смотри скорее, Лариска, - закричала Таня, - красота-то какая!

Лариса прильнула к стеклу и почти задохнулась от пронзительного чувства восторга. Только что пробив облачность, самолет накренился в долгом развороте так, что в иллюминаторе открылся весь Финский залив и далекая перспектива на Запад. Там, в просвете между тучами, низко к горизонту рдел четкий круг заходящего солнца. Его свет уже был слабым и не подкрашивал белизны снежного покрова, но в сияющем круге буйствовало багрово-красным, и столбы света упирались в края темно-фиолетовых туч.