– Вы вареники кушаете? – спросила она Князева. – Я имею в виду когда-нибудь?.. Сейчас у меня вареников нет.

Выпили чай с булочками, и Броня достала из кармана халата колоду карт.

– Объясняю, как играть, – подмигнула она. – Открываем верхнюю карту. Девятка – «гав-гав». Десятка – «мяу-мяу». Валет – «мерси, месье». Дама – «пардон, мадам». Кто быстрее крикнет, забирает себе карту. У кого больше карт, тот выиграл.

Броня маленькой лапкой перевернула верхнюю карту в колоде, и Князев с Соней хором тявкнули:

– Гав-гав!

– Какое же это «гав-гав», когда это «мяу-мяу», – снисходительно пожурила их Броня.

Дальше дело пошло лучше, только Антоша немного отставал, и взрослые иногда поддавались, позволяя ему выиграть карту. Все веселились, перекрикивая друг друга, кричали:

– Пардон, мадам! Не жульничай! Гав-гав! Не подглядывай! Мерси, месье! Я первая сказала!..

Соня так смеялась, что даже получила выговор от позвонившей в разгар игры Нины Андреевны.

– Ты что там хрюкаешь?

– Я смеюсь. Играем с Броней в карты… Ой, мяу-мяу!

– И «Мусик» тоже?.. Мяу-мяу?.. – поинтересовалась Нина Андреевна.

– Да, – соврала Соня, – мяукает громче всех.

– Ну-ну… Это в нем местечковые гены прадедушки взыграли, – иронически хмыкнула Нина Андреевна, не зло – она же не антисемитка какая-нибудь, боже упаси. – Соня? Скажи Броне, что на днях я возьму ее в музей.

В прежней жизни Нина Андреевна конечно же была интернационалисткой. И когда разрешили не любить кого захочется, она все равно осталась убежденной интернационалисткой, всех, кого видела по телевизору, жалела, болела душой за всех. Только евреев она не любила – евреев ей жалеть было не за что. Впервые Нина Андреевна задумалась об этом, когда трудилась в паспортной службе. Так что можно сказать, что евреев она не любила по работе.

Они приходили за справками, то есть все приходили, но только евреи за справками для эмиграции. В руках у них были шоколадки, чтобы получить свои справки побыстрее, а в глазах… тоже что-то такое было. Не иначе как радость оттого, что уедут и больше никогда не увидят Нину Андреевну. Нина Андреевна злилась, что они спасаются, уезжают, как будто прежде все они были в одном с ней строю – вместе отражали нападение татар и монголов, шведов и немцев, потом вместе со своим Карлом Марксом сделали Нине Андреевне революцию и сражались с ней плечом к плечу за коммунистические идеалы. А теперь уезжают… А она остается. Нина Андреевна ни за что не опустилась бы до антисемитизма, но… почему они уезжают?!. Пропадать, так всем вместе… Единственное, чем Нина Андреевна могла выразить свой протест, это захлопнуть окошечко пораньше и посильнее.

Заменив Маркса на Фрейда, Нина Андреевна еще раз пошла в бой за евреем, но ее интернационализм окончательно накренился, а затем и вовсе пропал. Превратился в неприязнь, раздражение, поджатые губы. И список ее претензий был немалый – Маркс, комиссары, уехавшие в эмиграцию квартиросъемщики, банкиры, олигархи… а теперь еще и Броня… Не родственница, а генетический изъян какой-то, даже не умеет правильно говорить по-русски!

Броня была так нелепа в своем убеждении, будто все, и в том числе Нина Андреевна, – ее родня, что Нина Андреевна даже испытывала жалость к этой ничейной родственнице, такой безоблачно доверчивой, уверенной, что все ей рады, и такой всем ненужной. Глупенькая Броня так подробно-сердечно расспрашивала, так наивно одаривала ее какой-то яркой птичьей ерундой из своих кошелок, что иногда Нине Андреевне начинало казаться, что Броня ее… любит. Так что теперь Нина Андреевна уже была настоящим антисемитом, потому что, как у всякого антисемита, у нее появился свой любимый еврей – посторонняя старушенция с детским выражением миндалевидных глаз. Она была с Броней подчеркнуто внимательна и любезна. И всякий раз, передавая привет, почему-то обещала отвести Броню в музей, как школьницу, приехавшую в столицу на каникулы.

– Мерси, месье, я первый! – закричал Антоша.

– Нет, я! – закричала Соня, и тут на кухню зашел Алексей Юрьевич, и они моментально замолчали, как будто он поймал их на чем-то постыдном.

Соня очень естественно представила Князева – они с Антошей случайно встретили московского приятеля Ариши и пригласили провести у них пару часов до отъезда.

Мужчины пожали друг другу руки. Князев глядел исподлобья, внимательно. «Я хочу уйти. Хочу, но не могу, – как бы это выглядело? Лучше уж было бы сразу сказать: эй, мужик, я сплю с твоей женой, пришел в твой дом, пока тебя не было, поиграл в „пардон, мадам», а теперь мне пора, всего тебе хорошего. Уйти – гадость, и остаться – гадость» – все это Соня прочитала на лице Князева.

«Я не собирался тратить свое время на несанкционированных гостей, тем более Аришиных приятелей» – а это Соня прочитала на лице мужа.

Она чувствовала себя как в расплывчатом предутреннем сне, когда сознаешь все вокруг, кроме себя самой, и в этом сне ей было возбужденно-весело.

– Как уроки, как алгебра?

– Уроки… – вздыхая, подтвердил Антоша, – алгебра…

– Скажи папе «алгебра не особенно, неважненько», – поучала Броня.

– Не особенно, неважненько, – послушно повторил Антоша заплаканным голосом.

– Неси сюда алгебру и геометрию, быстро, – велел Головин, не желая ни скрыть дурное настроение, ни даже соблюсти вежливость.

Мельком заглянув в мятую тетрадку, Алексей Юрьевич резким коротким движением махнул тетрадкой по Антоши-ному лицу. Вскочила Соня, поднялся Князев, растерянно посмотрел на Соню – что делать?

– Ты даже не хочешь думать!.. Задача решена неправильно!

– Неправильно… Но ведь решена… – пропела Броня. Она подскочила к Антоше, быстро-быстро сунула ему в рот булочку, рукой смахнула с его губ крошки и невинно улыбнулась: – Му-сик! Оставь дитя в покое!