Шрифт:
«Чтобы груди от родов не портились, вытравляют плод», – вспомнил Тута еще одну хитрость хитрецов-дэдалов.
Эранна, видя, что не скоро будет то, о чем она томилась, отвернулась от ристалища со скукою, заметила Тутин жадный взгляд, услышала страстный шепот и улыбнулась ему:
– Что ты все шепчешь?
– Песенку.
– Какую?
– А вот, слушай.
Говорили по-египетски: она хорошо знала этот язык, модный при здешнем дворе.
Тута подсел ближе и зашептал ей на ухо:
Быть бы мне черной рабыней, ее раздевающей, —Всю наготу сестры моей увидел бы я!Быть бы рабом, одежды ей моющим, —Надышался бы я благовоньями тела ее!Быть бы мне перстнем на пальце сестры моей, —Вечно б носила она, берегла бы меня!Быть бы мне миртовой вязью на груди ее, —Зацеловал бы я сосцы моей возлюбленной!– Хороша песенка? – спросил он.
– Недурна.
– А есть другая, еще лучше.
– Ну-ка, скажи.
Он опять зашептал:
Мой царь, мой брат, мой бог!Как сладко мне в воду с тобою сходить,К распускающимся лотосам!Как сладко с тобою купаться вдвоем,Наготу мою тебе показыватьСквозь льняную ткань, прозрачную,Благовоньями облитую!И, нагнувшись к вырезу, вдохнул запах мускуса, мирры, туберозы мучительной, и чего-то еще сладкого, страшного, как бы женского тела-тлена. «Ужо провалитесь все в преисподнюю!» – почудилось ему в этом смраде благоухающем.
– Какое это благовонье у сестры моей? – полюбопытствовал.
– А разве у вас нет такого в Египте? Весь Мемфис, говорят, как склянка с благовоньями.
– Такого нет, такого нет нигде! – прошептал он – Оно, как ты… пьяное.
Чуть не сказал: «распутное». А если б и сказал, может быть, не обидел бы.
– Благодарю за любезность! – рассмеялась Эранна. – А господин мой пьяных любит? Знаю, знаю, зачем ездил на Гору, за кем подглядывал! – пригрозила ему пальчиком.
«Уж не знает ли, как на плечах Гингра скакал?» – смутился Тута и переменил разговор.
– Есть у нас в Египте, на стенах святилищ, изображения: богиня любви, Изида-Гатор кормит грудью царя, прекрасного отрока; как младенец ко груди матери, он припадает к сосцам божественным…
– Ну, и что же? – усмехнулась она лукаво…
– Грудь у сестры моей, как у богини любви…
– Ну, и что же? – повторила и усмехнулась еще лукавее.
Молча скосил он глаза на вырез, как кот на сливки.
– Чудаки вы, египтяне! – засмеялась Эранна.
– Почему чудаки?
– Да уж очень запасливы: гробы себе, домы вечные строите загодя и чего туда ни кладете, чтоб на том свете не соскучиться: книжечки с любовными сказками и такие картинки, что и сказать нельзя… Ведь правда?
– Правда.
– И ты положишь?
– Как все, так и я.
– А хочешь, я дам тебе моего благовонья? Положишь в гроб и его – вспомнишь обо мне на том свете… Знаешь, как оно называется?
– Как?
Она прошептала ему на ухо такую непристойность, что он покраснел бы, если бы поклонник богини Гатор мог краснеть от чего-нибудь.
Обернулась к черной рабыне, тринадцатилетней девочке, державшей над ней зонтик-опахало с тканым узором лучистых кругов, суженных внутрь, тускло-коричневых по желтому полю, как бы огромный увядающий подсолнечник. Зонтик опустился и скрыл их обоих. Эранна заглянула Туте прямо в глаза и вдруг, как будто застыдившись, потупилась на вырез платья.
Тута понял – быстро наклонился и припал ко груди ее, как отрок-царь – к сосцам богини Гатор.
– Что ты, что ты? Увидят! – смеялась Эранна, но не противилась.
Черная рабыня, видя все, улыбалась им с невинным бесстыдством зверихи, и они не стыдились ее, как люди не стыдятся зверя.
Тута почувствовал на языке своем приторный вкус румян: рдяную точку – капельку крови с острия ножа – слизнул нечаянно.
Краток был миг блаженства: едва успел он оторваться от «сладкого яблочка», как зонтик опять поднялся.
– А просьбу мою не забыл? – спросила Эранна спокойно, деловито.
Просьба была о кулачном бойце в Кносском ристалище, любовнике ее, желавшем поступить на военную службу в Египте, в царские телохранители.
– Просьба госпожи моей – повеление: все уже исполнено, – ответил Тута.
По знаку Эранны зонтик опять опустился, и младенец припал ко груди матери.
Это понравилось Туте; честно, без обмана: заплатил – получил.
– Смотри, смотри! – заговорила она. – Бедненький Пеночка, Пазифайин возлюбленный… Да что с ним сегодня? Прыгает, бесится как! У-у, страшный какой, божественный! Слава Адуну, вот когда начинается!
– А плясунья кто? – спросил Тута, не разглядев.
– Разве не видишь? Сама невеста бога Быка, Пазифайя – Эойя!
II
Эойя приехала в город накануне игр, чтобы повидать купца из Библоса, имевшего к ней предсмертное письмо Итобала.
Когда прочла, что отец простил и благословил ее, умирая, – точно гора свалилась с плеч ее. Обрадовалась так, что захотелось плясать, подумала: «Хорошо, что игры сегодня: так спляшу, как еще никогда!»