– Да как же ты жить-то будешь?

– Живут же другие… – сказала Пелагея Мироновна. – А если я не мила больше тебе, ты скажи: я уйду…

– Что ты там еще говоришь!.. – горячо дрогнул голос Ивашки. – Я извелся весь без тебя не знаю как… Все думал бросить все, да, к тебе скакать… Не про то говорю я, а про то, что жизнь наша трудная, опасная. И опять же такой содом тут, что и мужику-то иной раз трудно, а не то что бабе. И ежели да узнают, кто ты…

– Я тебе давно говорила: уйдем в Польшу, на Литву, куда хочешь… – повторила она. – Уйдем дальше и будем жить вольными людьми. Вы вот много про волю-то кричите, а большой воли и у вас я не вижу. Жить можно и не по-дурьи. Вот как в Москве еще была я, ходила я в Кукуевку, в слободу Немецкую, и все дивилась: живут же вот люди!.. А наши терема придумали, заперли бабу, как скотину какую, слова лишнего не скажи, не засмейся, глаз как грехом не подыми. И чего, чего ни навыдумывали!.. Еще как женихом мое сокровище-то был, так отец мой, по обычаю, плетку ему на меня в гостинец послал, а после венца молодая разувать своего благоверного должна, а он ее за это тут же при всех плетью промеж лопаток ублаготворяет… Ну и дала ж ему я потом эту плетку!.. – с раздувающимися ноздрями весело воскликнула она. – И почему промежду хошь немцев такого измывательства нету? А живут еще почище нашего… Нет, я сыта… Конец!..

Ивашка задумался: действительно, его уже крепко теснили казацкие порядки, и воля с милой вместе манила неодолимо, и жажда мести старая жгла. И как еще отнесутся к его уходу казаки?.. Нет, сразу не решить ничего – надо мозгами не торопясь пораскинуть. Пусть она эти дни перебудет в Ведерниковской, – он указал ей одну знакомую старуху-вдову, у которой ей будет безопасно, – а там видно будет… И было так мучительно жаль отпустить свою лебедушку: как хороша она, как сладко было бы провести с ней эту вешнюю ночку!.. А вот нельзя: атаман строго-настрого приказал, чтобы никто не смел из городка отлучаться без его разрешения, я, ни под каким видом, а кому уж очень нужно было отъехать на время так тот должен был оставлять за себя двух поручителей. Вот тебе и воля!..

– Ну и наделала ты делов… – еще раз повторил Ивашка и, боязливо оглянувшись в сгустившемся сумраке, вдруг порывисто и горячо обнял ее.

Та вся так и затрепетала: воля, милый и совсем, совсем новая жизнь пуще всего ласки его горячие, от которых она вся точно умирала в блаженном огне… И проступили звезды. И у парома послышалось серебристое ржанье коня… И тихо пошли они кустами вдоль берега…

…Они подошли к перевозу…

– Ну, прощай покедова… – равнодушно сказал Ивашка.

– До увиданья… – отозвалась прозябшая баушка Степанида.

По жидкой грязи заплескали колеса, – их привез казак из Ведерниковской, – а черный челн, носом против по-весеннему быстрой воды, ходко пошел на тот берег, в Кагальник.

– Что, аль зазнобушка? – услышал Ивашка низкий голос.

Он испуганно обернулся. Ерик, попыхивая трубочкой, смотрел на него из-под густых бровей. Ивашка смутился.

– Меня, брат, не опасайся… – сказал Ерик. – Я не из тех, кто жизнь людей коверкает. Ну а ты все-таки остерегайся: казаки догадались… Дураков везде достаточное количество – много больше, чем нужно…

И ярко, золотым огоньком, загоралась в темноте коротенькая носогрейка…

– А ежели ты так говоришь, то зачем ты здесь? – тихо, медленно проговорил Ивашка.

Долгое молчание. Хрипенье люльки запорожской. Тяжелый вздох.

– А куда денешься?.. – тихо, с тоской проговорил Ерик и отошел в сторону.

А в таборе, около костров, казаки скалили зубы над Иванком:

– Иванк, а Иванк, а в казаки хошь?

Иванко смотрел своими круглыми пуговками на смеющиеся, красные от огня лица и упорно молчал.

– Э-э, ребята, да он в казаки-то не гожается: у его языка нету!..

Не успели отшуметь как следует вешние воды, не успела угомониться и сесть на гнезда дикая птица, не успела зацвести цветами лазоревыми степь неоглядная, как поднялся Кагальник на поход, а за ним и вся голытьба донская… И потянулись казачьи челны вверх по опавшему уже Дону, к Паншинскому городку, туда, где исстари переволакивались воры с Дона на Волгу… В пустынных и точно бездонных пространствах этих пьяный шум похода был слышен не больше, чем звон пляшущей над сонной болотинкой комариной стайки, но всем участникам выступления казалось, что их намерение «повидаться с боярами» весьма значительно и, обливаясь горячим потом, они усердно гребли вверх.

– Эй, казаки, подгребай к берегу!.. – раздался крик со степи.

Челны насторожились: на берегу, почитай, под самым Паншиным, стоял небольшой конный отряд и махал им шапками.

– Что за люди? – крикнул Степан на берег с головного челна.

– Васька Ус я… – долетело по воде. – Тот, что на Москву, к царю в гости ходил… Мы к вам…

Челны радостно подгребли к топкому берегу, и конница Васьки, забубённой головушки, не знающей хорошо, в какой ей угол преклониться, с радостными криками смешалась с казачьим войском. Теперь численность армии Степана достигала уже 7000. Атаман сразу сделал Ваську своим есаулом, и Васька, скаля белые зубы, крутил свои лихие черные усы и смеялся, довольный: теперь-то они уж отколют коленце!..

С величайшими трудами казаки переволоклись по невылазной грязи в Камышинку, и быстро понеслись вниз по речке перегруженные голытьбой челны. Вокруг была та же весенняя, радостная степь, то же небо бездонное, но все здесь казалось шире, могутнее, величавее: то близость Волги сказывалась.

В устье Камышинки Степан и другие казаки повиднее вышли на берег и поднялись на вершину высокого холма, который командовал над всеми окрестностями. И невольно казаки замолчали и залюбовались захватывающе-широким видом полноводной, солнечной Волги и бескрайних, вдали лиловых степей. Весенний ветер весело рвал и метал. Над водой с хриплыми криками кружились белые острокрылые чайки. И никого, пустыня… Только в буро-серой прошлогодней траве на вершине холма тихо тлели многочисленные деревянные кресты: некогда на этом месте воровские казаки задумали построить городок, чтобы запереть Волгу, но Москва послала против них ратных людей, и был на этом бугре ожесточенный бой, в котором одних москвитян погибло более тысячи человек, а воры сложили свои головы все, кто в бою, а кто потом на виселицах. Это и было кладбище ратных людей московских, все эти тихо догнивающие кресты, над которыми быстро бежали, гонимые вешним ветром, белые, пухлые облака да хрипели чайки острокрылые…