Разбредались мысли у Главнокомандующих. О чём ни вспомни – всё ужасно.

Обсуждение рассыпалось во все стороны, и все безотрадные. Алексеев напомнил, что надо дать Корнилову пост Командующего армией. Брусилов никак не гнался иметь у себя слишком теперь независимого Корнилова – но получалось так, что придётся взять именно ему, на 8-ю армию, вместо Каледина: о необходимой отставке Каледина Брусилов уже докладывал Алексееву. Каледин в эти месяцы проявил полную неспособность к развитию в каком-либо соответствии с революционной обстановкой, ни в чём не шёл навстречу комитетам, депутатам, стал апатичен, как с полузакрытыми глазами. Уедет на Дон.

Тут сделали перерыв: Алексеева срочно вызвали. Кто же? Вернулся, рассказал: странный приём князя Львова. Ещё вчера он предупредил, что пришлёт в Ставку из минского комитета Земгора своего близкого родственника с конфиденциальным поручением (чтобы не по телеграфу? чтобы ленты не оставлять?). И вот оно (родственник тотчас лично повезёт ответ в Петроград): как смотрит Ставка на то, чтобы военным министром был назначен Керенский?

Ке-рен-ский?? Брусилов быстро оглядывал всех. Да, негодовали! – но не так, как он! Оскорбились? – но слишком мало.

Кто фыркнул. Кто плечами пожал.

И Брусилов – тоже удержался выразить.

Республика – тёмное дело. Надо… осмотрительно.

Да и князь Львов – только запрашивал, а на деле уже тем вынуждал?

Кандидатура очень неожиданная. Но поговорили – стали соглашаться: а ведь кадровому военному, вот никому из нас, да и не справиться сейчас. Да и кто из нас пошёл бы в этот сумасшедший петроградский котёл?

(Отчего же?)

Нужна фигура именно общественная, и даже левая, и даже демагогическая. Керенский, хотя не зная в военном деле ни уха ни рыла, – как раз и подходит? Может, при нём-то и пойдёт лучше?

(Вздор.)

Гурко протестовал: принять такого министра – это уже совсем не ставить себя ни во что. Предложил – Ободовского: тоже общественная фигура, тоже энергичен, но очень деловой и много работал по военно-техническому снабжению.

Алексеев озабоченно ушёл к родственнику Львова.

Потом – снова заседали, и всё так же безформенно и безнадёжно. Вспомнили «Декларацию Прав Солдата», в середине марта авантюрно напечатанную в газете Совета, потом, правда, опровергнутую, что только проект (но в окопах читали и усвоили). А вот вынуждают и отзывы Главнокомандующих. И – если теперь Керенский? Ведь не отвергнет.

Ещё и весь сегодняшний развал мы сможем как-нибудь переболеть, если только не введут официально ещё эту декларацию. Если объявят и её – спасенья нет. Тогда уже – погибла русская армия.

– Тогда – нельзя дольше оставаться нам.

Суровый Щербачёв, с горбатым носом, острым взглядом, лишь чуть моложе Брусилова, ровесник Алексееву, а ещё обильные густые волосы, – ответил, что как бы ни было безысходно, вожди не смеют бросать армию.

А Гурко:

– Если правительство безсильно отклонить эту декларацию – оно должно само в полном составе уйти. И пусть Совет правит. И ведёт армию.

– Ну вот поедем да сами всё правительству и изложим?

Гурко: ничего не даст.

А Брусилов горячо, с надеждой:

– Наш приезд произведёт большое впечатление на правительство. И на столицу. А тут, сколько бы ни сидеть – мы ничего не решим.

Удручённое котастое лицо Алексеева выглянуло чуть пободрей.

Но там, министрам, всего не выскажешь так откровенно и полно, как мы здесь. Надо подготовить: о чём говорить. И распределить – кому.

– Ну уж если ехать, – приговорил Гурко, – то поставить им ультиматум: объявляют «права солдата» – мы все подаём в отставку одновременно.

День перестал отличаться от ночи: клубится мрак непроглядный и ночью, и днём. Весь мир стал – страдание, цвет его – чёрный, это переклубливается в нём, и кажется, уже не может пробиться просвет или найтись опора.

Всё одни и те же мысли плыли через неё, и только их она слышала.

Что именно произошло – Алина и сама не могла назвать. Что именно происходит, какие выходы тут станут искаться – охватить недоступно. Но, с её тонким ощущением вообще чувств, Алина догадалась, что внешние условия, вот и совместная жизнь, вот и все его новые заверения – никакие не могут помочь: что между ними двумя рухнуло непоправимо.

Алина всячески отгоняла эту мысль, не признавала её, не верила ей, но – чувство такое пришло: что жизнь её разгромлена, раздавлена навсегда. И теперь – изобретай, уступай, прощай, забывай, а вернуть прежнего всё равно нельзя.

Она была – его царица. А – кто теперь?

Он не хочет это вернуть.

У Чехова прочла: «Как я буду лежать в могиле один, так и живу, по сути, один».

Мо-ги-лёв.

Могилёв – и стал её могилой.

Рухнуло непоправимо, придавило безпомощную Алину, и она лежала как в параличе, а когда не лежала – то как лежала, и когда не ночь, то как ночь, всё смешалось неразличимо. И эти безконечные часы суток оставались силы только осознавать свою безысходную трагедию. У какой женщины ещё когда была такая ужасная судьба: ведь он всю жизнь её любил, и сегодня ещё любит, – а рухнуло. Когда не любят – легче, отваливается. Но – любя??