Как смело, отчётливо сказано! Но люди ещё не способны такое вместить…

– …как это бывало раньше.

И тут – запутался язык, пошли невыразительные фразы: целый ряд недоразумений… взаимных непониманий… на почве которых дают пышный цвет семена малодушия и недоверия… превращение свободных граждан в людскую пыль… («людскую пыль», удачное выражение, он тоже заимствовал из какой-то газетной передовицы). Не так легко даже испытанному оратору вырваться к безоглядно прямым словам, как можно сказать только с глазу на глаз кому-нибудь…

И вдруг – опять эта отчаянная несущая лёгкость, она уже столько раз выручала:

– Если же мы, как недостойные рабы, не будем организованным сильным государством, – то наступит мрачный, кровавый период взаимных столкновений. Каждый из нас, от солдата до министра, и от министра до солдата, – должен поставить служение общему выше частного!

И вот – так легко-легко стало выбросить бомбу из груди, оратор как будто не стоял на этой земле и не зависел от людей:

– Товарищи! Вы умели исполнять обязанности, которые налагала на вас старая ненавистная власть. Вы умели стрелять в народ, когда она этого требовала! Почему же у вас нет терпенья теперь? Сколько веков терпели под самодержавием, а теперь не хотим терпеливо дождаться Учредительного Собрания? Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов???

Не просто молчали – шевельнулись. Страшно шевельнулись!

Но знал себя Керенский: когда приливает глубокое чувство – отваливаются все политические расчёты, а только хочется выразить это чувство! и это даже оправдывается лучше всякого расчёта!

– Товарищи, я не умею и не знаю, как народу говорить неправду. И как от народа скрывать правду.

А все – молчали…

И он замер – в жуткой, жуткой паузе. Опять-таки интуиция подсказывала, что – не он должен произнести следующее слово.

И так весь зал продолжал повисать в леденящей паузе.

И верно: пришла помощь со стороны. Один молоденький солдат, не выдержав этого молчания, – вскочил и закричал:

– Да здравствует гордость России!

Об именно ли гордости самой России или о Керенском он крикнул, кто как понял, – но всё же захлопали. И так – пронесло мимо главной скалы. И Керенский подхватился в быстром течении – увлечённый, и отречённый, и жертвенный, и даже сам изумлялся своему измученному голосу:

– Я пришёл к вам потому – что силы мои на исходе. – И в эту минуту он так и чувствовал, что да, совсем на исходе, может не хватить договорить речь. – Потому что я не чувствую в себе прежней смелости, у меня нет прежней уверенности, что перед нами – не взбунтовавшиеся рабы, а сознательные граждане!

Второй раз он это влепил – и прошло легче, привыкали.

– Нам говорят; не нужно больше фронта, давайте брататься! Но разве на французском фронте тоже братаются? Разве силы противника не переброшены на англо-французский фронт? Нет, товарищи, брататься – так на всех фронтах!.. Да, мы идём к миру, – и я не был бы в рядах Временного правительства, если бы воля народа об окончании этой войны не была бы задачей правительства. Но есть пути и пути. Мы – не собрание усталых людей, мы – государство. Есть пути. Они сложны и долги. Надо, чтоб нас уважали и враги, и друзья. Человека безсильного никто не уважает.

И – ведь как иначе могла бы шествовать Революция! как прекрасно! И в какой низости она, вот, разлагалась. Обида сжала горло, трудно высказать, а самое от сердца:

– Я – жалею, что не умер тогда, два месяца назад! Я – умер бы с великой мечтой, что для России загорелась новая жизнь, что мы умеем без хлыста и палки взаимно уважать друг друга и управлять своим государством не так, как им управляли прежние деспоты.

Но не было, не было тех упоительно-бурных аплодисментов, во взмыве которых Керенского уносило в небеса. И он – спустился, спустился – и осторожно, нащупывающими шагами:

– Я могу, конечно, и ошибаться. Быть может, я неправильно поставил диагноз болезни. Но думаю, что я не так уж ошибаюсь, как, может быть, покажется другим. Мой диагноз: если сейчас не будет всеми признан трагизм – и безвыходность! – положения… Если не поймут, что сейчас ответственность лежит на всех… Тогда всё, о чём мы мечтали… будет отброшено… А может быть – затоплено кровью…

Это – он ужасающим, сдавленным голосом сказал, потому что вдруг навеялись на него эти картины.

Но он заставил себя собрать силы. И снова – выразить надежду, что мы найдём выход. И пойдём «открытою, ясною» дорогой. И всё, что нам дал русский гений, мы сумеем бережно донести до Учредительного Собрания. И о том, что у новой власти нет на руках ни капли народной крови. А кто-то надеется через кровь и смуту захватывать землю. И забыв, что тут сидят полуграмотные простаки, а может быть сразу для стенографисток, они строчили сегодня:

– Остерегайтесь! Есть Суд истории! Бывали не раз случаи, что люди, которые были сильней и выше нас, падали под предательскими ударами… – (уже и эту картину видел, но – за что?? но – за что??) – …за то, что они будто бы шли против трудового класса?..

Он даже покачнулся – так ярко и неотвратимо это вообразил. Мелькнули братья Гракхи.

– По вине старого правительства, державшего народ во тьме, всякое печатное слово до сих пор принимается за закон.

(Это о «Правде», «Окопной правде», но не смел он назвать.) С этим элементом можно играть, но можно доиграться и до плохих шуток.