Зотников сунул руку в карман и вынул револьвер.

— Ежели ещё одно слово молвишь про царя-батюшку, голову снесу!

— Но-но, не пугай! — остальные босяки подвинулись к Евстигнею. — Не таких видали.

Зотников быстро окинул взглядом широкий двор. Чугунного не было. Отступать нельзя. Заложив револьвер за спину, он шагнул к ближнему бродяге:

— Вот тебе, Савватеюшка, на первый случай! — и, размахнувшись, ударил его рукояткой револьвера.

Бродяга упал. Остальные с восхищением посмотрели на Евстигнея.

— В атаманы бы тебя, Евстигней Тихонович, шибко ты смел! В убивцы годишься. Мы бы с тобой не пропали, — хихикнул один из них.

Савватейко, точно побитый пёс, поднялся с земли и протянул руку хозяину:

— Дай на косушку. Орёл ты, Евстигней!

— Да и вы, вижу, не курицы, — усмехнулся заимщик.

Пьяный Савватейко жаловался друзьям:

— Одолел нас Евстигней. Думал, попятится, а он, на-ко, хлоп тебя! Хорошо, что по голове не ударил, — оловянные глаза пропойцы, не мигая, уставились в одну точку. — Теперь скажи Евстигней: «Савватейко, лезь в огонь», — полезу!

— На, выпей! Поди, душа горит, — протягивая Савватейке недопитую бутылку, произнёс один из бродяг.

— Горит, братцы! — дробно стуча зубами о горлышко посуды, Савватейко выпил и, повеселев, отбросил бутылку в сторону. — Ложки, братцы!

Бродяги достали почерневшие от грязя ложки, и тишину зотниковского двора огласила их частая дробь.

Гулянка продолжалась до утра. Над тайгой поднялось солнце, осветило деревья, поиграло зайчиками на окнах зотниковского дома и медленно стало сползать во двор, где у крыльца лежали мертвецки пьяные караульщики.

Вечером Евстигней вместе с новым телохранителем выехал на Тюдралинскую дорогу.

Проехав с полкилометра, они догнали человека в солдатской шинели.

Забросив котомку за спину, человек шёл торопливо и только оглянулся на стук копыт.

— Эй, служивый, дорогу!

Солдат стал на обочину, и Зотников узнал в нём своего бывшего работника Прокопия Кобякова. Натянув поводья, Евстигней приподнял картуз:

— Моё вам почтение!

— Здравствуйте, — сухо ответил Прокопий.

— Домой идёшь?

— Да.

— А как же с войной до победного конца? — язвительно спросил Евстигней.

— Пускай воюют те, кому этот конец нужен.

— А тебе разве не нужен?

— Нет, — ответил через плечо Прокопий. — Проезжайте. Пеший конному не товарищ, да и я тороплюсь, — и, отвернув давно не бритое лицо от Евстигнея, он сошёл с дороги.

— Мой бывший работник. По лицу вижу, что большевик, — пояснил Евстигней Савватейке, кивая в сторону Прокопия.

— Дать ему встряску? — бродяга придержал коня.

— Сейчас не стоит. Посмотрю, что будет дальше, — махнул рукой Зотников.

… К вечеру в избе Кобякова собрались односельчане — фронтовики. И, когда на востоке заалела яркая полоска света, гости Прокопия стали расходиться по домам.

На следующий день в Тюдралу из Яргола пришёл матрос. Рядом с ним шагали Янька и Кирик. Поодаль, обнюхивая заборы, бежал Делбек.

— Показывай свою хату, — сказал матрос Яньке и тот помчался вперёд.

Печёрский подошёл к избе Прокопия и, окинув взглядом заречье, где ютились алтайские аилы, постучал в дверь. Па стук выглянула Степанида. Увидев на Кирике матросскую бескозырку, она улыбнулась.

— Будущий моряк Балтийского флота, — кивнул матрос в сторону Кирика.

Прокопий вернулся под вечер. Поцеловал ребят и, освободившись от их объятий, радостно протянул руку Печёрскому:

— Слышал о тебе, слышал!

А назавтра приехал Темир с усть-каноким пастухом Алмадаком.

Снова пришли фронтовики. В избе стало тесно…

В один из солнечных зимних дней над Тюдралой понеслись тревожные звуки церковного набата. Всё село пришло в движение: скакали верховые, шли пешие, скрипели колёсами таратайки, ржали кони. На маленьких лохматых лошадях, густой колонной, к центру села двигались с Темиром алтайцы.

Группа фронтовиков, во главе с Прокопием и Печёроким, вышла на площадь с красным знаменем. Позади шагали Кирик и Янька. Сегодня Степанида надела на них новые рубахи, нарядила точно на праздник. Прокопий махнул звонарю, и тот умолк. Солнце заливало село, голубые горы и леса и, сверкая на льду реки, отражалось в окнах избушек.