— Убедись.

Барамай ощупал мальчика, спросил, как зовут.

— Карабарчик, — ответил тот.

— Однако на Алтае скоро будет весна, — старик многозначительно улыбнулся. — В тайге появились молодые скворцы.

— Скоро будет весна, — повторил за ним Амыр. — Скоро! — тряхнул он уверенно головой.

Мундус поднялся от костра, горевшего посредине жилища, и, взяв топшур [9] , тронул струны. В аиле раздалась песня:

Печально зазвенели струны топшура, и, вторя им, рыдающим голосом пел старый Мундус:

Певец умолк. В аиле стояла тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров, и, казалось, дым от костра, медленно клубясь, выносил с собой к тёмному небу отзвуки скорбной песни.

Первым прервал молчание молодой охотник Амат:

— Кам [12] Каакаш велел привести к нему белую кобылицу, а то злой дух пошлёт на наше стойбище несчастье.

— Мало он от нас баранов угнал? — горбатый Кичиней вскочил на ноги. — Он обманщик!

— Где возьмём белую кобылицу?

— Надо просить кривого Яжная, — раздался голос пастуха Дьялакая.

Темир, схватив висевшее на стене ружьё, крикнул гневно:

— Кто первый пойдет к Яжнаю — чёрному сердцу, тому смерть. Проживем без кама и Яжная! — помолчав, заговорил мягче: — Недавно я встретил в тайге русского, он мне сказал: «Скоро, охотник, будут большие перемены», — Темир окинул внимательным взглядом собравшихся. — Карабарчик — хороший знак. На Алтае настанет весна…

Наступил конец февраля — месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбища. Хлеба не было, и большие плоские камни — серые паспаки, на которых когда— то женщины растирали зёрна ячменя, точно могильные памятники, стояли в углу бедных аилов.

Коровы не телились, и высохший борбуй [13] сморщился, как старый опёнок.

В один из таких дней в аил Мундуса забрёл слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черёмуховым мундштуком и вздохнул. Табаку не было.

— Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, ира нет, кушать нечего, — сказал он печально.

Из тёмных глазных впадин старика выкатилась слеза. Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из тёмной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.

— Что ещё дать? — посмотрел на закоптелую решётку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: — Сыра нет. Может, Темир принесёт немного муки за пушнину, тогда дам.

Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.

Под вечер зашёл Амыр.

— Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.

— Байский рубль — что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой — отдашь, — нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: — Сходи в Теньгу — купи хлеба.

Кирик с восхищением смотрел на доброго старика: «Всех бедняков жалеет!»

Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.

Умерла старая Бактай — мать Амыра. Пластом лежала на овчинах когда-то веселая девушка Эрдине.

Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, один глаз вытек.

Соскочив с седла, незнакомец направился к аилу Мундуса. Опустившись возле очока [14] , приезжий вынул отделанную серебром монгольскую трубку и, затянувшись, передал хозяину.

— Где Темир?

— На охоте.

— А под овчиной кто спит? — одноглазый, точно ястреб, взглянул на Кирика. — Чей мальчик?

Старик замялся.

— Мой племянник.

Богатый гость, быстро вскочив на ноги и подойдя к спавшему, грубо встряхнул его.

— А ну, поднимись!

Мальчик открыл глаза и в недоумении посмотрел на приезжего.

— Ого, этого племянника я видел, однако, у Евстигнея! Это Кирик. Он убежал с заимки. Завтра же доставь его хозяину! Понял?

Мундус ничего не ответил.