Пушкин в передаче Смирновой говорит о царе: “Я предан Государю. Думаю, что я его знаю; я знаю, что он понимает все с полуслова. Меня каждый раз поражает его проницательность, его великодушие и искренность”. Вспомним, умирая, Пушкин, по воспоминаниям ближайших друзей, сказал, поцеловав письмо от царя, присланного с врачом Арендтом: “был бы весь его”1.

Известно также мнение царя о “Пророке”, записанное А. О. Смирновой. В одной из бесед Император “спросил меня, — пишет она,— какую поэму Пуш-кина я предпочитаю; я сказала: “Пророка” из мелких вещей и “Полтаву” — из крупных. Он попросил меня прочесть “Пророка”, что я и сделала, а затем он сказал: “Я забыл это стихотворение, оно дивно-прекрасно, это настоящий “Пророк”.

Ясно, что Император не препятствовал занятиям Пушкина историей, а порою и помогал ему в исторических исследованиях. Он послал в подарок Александру Сергеевичу 55 томов только что выпущенного в свет “Полного собрания законов Российской Империи”. Он выделил кредит для издания “Истории Пугачева”, так как считал, что дворянству необходимо серьезно относиться к вопросу подготовки ликвидации крепостного права, гнуснейшего рабского состояния крестьян! (Вспомним, что В. О. Ключевский назвал “Историю Пугачева” комментарием к “Капитанской дочке”! В исследовании много сцен народной борьбы, леденя-щих кровь, заставляющих читающих серьезно задуматься о вопросах крестьян-ства.)

А как отметил историк М. Н. Погодин “В литературном отношении — это самое важное явление в русской словесности последнего времени, и большой шаг вперед в историческом искусстве. Простота слога, безыскусственность, верность и какая-то мягкость выражений, — вот чем отличается особенно первый опыт Пушкина на новом его поприще... Он поставил свои Геркулесовы столбы и сказал не дальше . Пушкин пролагает теперь новую дорогу”.

За 28 февраля 1834 года Пушкин отмечал в своем Дневнике: “Государь со мной всегда (курсив мой. — И. С. ) говорит по-русски... В воскресенье на бале в концертной Государь долго со мной разговаривал, он говорит очень хорошо, не смешивая обоих языков, не делая обыкновенных ошибок и употребляя настоящие выражения”. В этой записи обращаешь внимание на две вещи: царь часто разговаривал с поэтом, второе — Пушкин ценил хороший русский язык Государя, что было в те времена большой редкостью. Говорили и писали чаще по-французски.

В Дневнике за 1834 год (Дневники дошли неполно до наших дней, но это особый разговор) есть запись: “Государь долго со мной разговаривал....” Пушкин всегда почтителен с царем. У других же он язвительно замечает литератур-ные нелепицы. А здесь отметил — царь хорошо знает и говорит по-русски. В другой раз в Дневнике он замечает, что царь возвратил ему рукопись “Пуга-чева” с дельными поправками и разрешил печатать это историческое произве-дение.

Здесь к месту вспомнить фрагмент “Записок” А. О. Смирновой-Россет: рассуждение Пушкина об Императоре: “Знаете ли, что всего более поразило меня в первый раз за обедней в дворцовой церкви? ...Это, что Государь молился за этой официальной обедней, и всякий раз, что я видел его за обедней, он молился; он тогда забывает все, что его окружает. Он так же несет свое иго и свое тяжкое бремя, свою страшную ответственность и чувствует ее более, чем это думают... Вы знаете все, что я думаю о нем (Государе) и сколько я ему предан...”.

Поэт порою критиковал самодержца, но строй самодержавия никогда. (Вспомним, “ и рабство, падшее по манию царя...”). Он призывал молодых дворян “соединиться с правительством в великом подвиге улучшения государственных постановлений”.

Осуждал он и литературу, содержащую пасквиль на правительство.

В 1831 году писал он графу Бенкендорфу, по сути обращаясь к самодержцу: “Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое, то буду с точностью и усердием исполнять волю Его Величества и готов служить ему по мере моих способностей”. В это время он был полон творческих замыслов.

Случалось, Пушкин обращался к Императору почти каждый день. Сохранились его письма к Бенкендорфу от 26 и 27 февраля 1834 года, а затем за 5 марта того же года. Как отмечает А. Мадорский, Пушкин сумел превратить гр. Бенкендорфа в подобие менеджера по изданию “Истории Пугачевского бунта”.

В дневниках поэта, письмах, заметках есть сведения о случайных встречах и разговорах с венценосным, его братом, Императрицей, но о разговоре конфиденциальном с Николаем Павловичем до сих пор не обнаружили исследователи никаких сведений. (Известно, как высоко ценил Пушкин дневники и отдельные записи современников, особенно историко-литературные!). Ведь писал же он о том, что для истории имеют значение даже магазинные счета великого человека. Он высоко ценил мемуары: “Не лгать — можно; быть искренним — невозможно физически. Перо иногда останавливается, как с разбега перед пропастью — на том, что посторонний прочел бы равнодушно”.

Касаясь вопроса Пушкина и России, следует отметить и отношение Пушкина к православию, — вопрос также неоднозначно освещаемый в литературе (впро-чем, это ни в коей мере не относится к Русскому Зарубежью). В “3аписках” А. О. Смирновой-Россет талантливо передаются суждения Пушкина о православной вере, о Библии, о Священном Писании, порою критикуемые нашими литературоведами за якобы пространные рассуждения, не свойственные Пушкину. Пушкиниана не стоит на месте. Удалось выяснить, что не случайно велись горячие споры о православной вере, об истории христианства, о значении Библии в салонах Карамзиных и Смирновой-Россет. Споры эти имели под собой реальную почву: в это время А. Н. Муравьев, посетив Святую Землю, написал книгу “Путешествие по Святым местам в 1830-м году”, вызвавшую бурную полемику, всколыхнувшую общественность. Монография эта получила активную поддержку В. А. Жуковского, но, главное, книга эта подвигнула Пушкина на написание рецензии, оставшейся, к сожалению, только в черновых заметках, как, впрочем, и сама идея посещения поэтом Палестины не была осуществлена по причине его преждевременной смерти. Осталось неоконченным и стихотворение “Напрасно я бегу к сионским высотам...”. М. Ю. Лермонтов тоже откликнулся на восточный сюжет, написав “Ветку Палестины”1. Как мы знаем, уже после смерти Пушкина в Палестине побывали его ближайшие друзья Н. В. Гоголь и князь П. А. Вяземский, оставивший записи об этом в своих Дневниках и посвятивший этому Святому краю стихи.

Основная мысль, высказанная Пушкиным в салоне Смирновой и нашедшая свое место в ее “Записках”, состоит в том, что Иерусалим и Стамбул должны быть вольными городами, центрами науки и православия. Земли эти не должны входить в состав ни одного государства, так как из-за этого были и будут бесконечные кровавые конфликты и распри. Пушкин, как всегда, оказался прозорлив, и даже в этом вопросе. Правда, это тема другой статьи о Пушкине и православии.

Сообщаемый факт стал известен совсем недавно, и он еще раз опровер-гает мнение некоторых пушкинистов, что “Записки” Смирновой-Россет были сочинены ее дочерью. (См.: “Пушкин в русской философской критике”. М., 1990. С. 380).