Но тогда о какой редакции акта отречения здесь идет речь? — обыкновенно ведь указывается, что Государь собственноручно изменил проект, вписав слова “...и за Сына” и проч. Быть может, имеется в виду известная телеграмма Государя, переданная им для отправки ген. Рузскому около трех часов пополудни 2 марта, — т. е. до прибытия во Псков Гучкова и Шульгина, — на имя председателя Думы: “...Я готов отречься от престола в пользу Моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве Моего брата Великого Князя Михаила Александровича”. В таком случае — это явная путаница, нарушение следственно-временных связей. Позднейшие (1962—1968 гг.) комментарии “историографа” М. В. Родзянко — его невестки Елизаветы Федоровны не вносят ясности, ибо также ограничиваются общеизвестным: “...генерал Рузский, после разговоров по прямому проводу с Родзянко, получил от Государя его отречение в пользу сына, которое он собирался передать телеграфно, а затем переслать М.В., но, узнав, что два члена Думы едут за отречением, посчитал нужным задержать его опубликование и оставил отречение у себя”. Как бы то ни было, история возникновения текста акта отречения, его промежуточных и последней редакций, была и остается не вполне ясной. Автор ценнейших воспоминаний (вышедших в 1969 г. в Нью-Йорке), по сей день в России малоизвестных, полковник Генерального штаба Б. Н. Сергеевский — начальник службы связи в императорской Ставке, пишет по этому поводу: “...вероятно, около 12 ч. 30 м. (2 марта 1917 г. — Ю. М. ), проходя через никем не занятую комнату, я увидел какую-то заседавшую там комиссию, в составе Начальника Оперативного Отделения ген. шт. подполковника Барановского, Статского Советника Базили и капитана Брагина (юриста по образованию). Они меня окликнули и спросили, нет ли у меня в Службе Связи 1-го тома Свода Законов (Законы Основные). При этом выяснилось, что эта комиссия составляет проект Акта Отречения и никак не может найти этого тома”. В комментариях здесь нужды нет. Но двинемся дальше. “Через час текст этого проекта поступил ко мне для его передачи во Псков, — продолжает мемуарист. — Текст этот оказался буквально тот, который был подписан Государем, но... по тексту Ставки Престол передавался Наследнику Цесаревичу, а в подписанном Государем тексте... престол передавался Вел. Кн. Михаилу Александровичу... Это изменение никому в Ставке не было известно вплоть до получения известий об уже состоявшемся отречении”.

Что все это должно означать? — и сколько же существовало “окончательных версий” акта отречения? Есть только два допущения, примиряющих между собою сказанное Родзянко, полковником Сергеевским и другими: 1. Временный комитет Государственной думы обсуждал некий первоначальный вариант документа, в котором говорилось о передаче верховной власти вел. кн. Михаилу, — без упоминания о Наследнике Цесаревиче, и вариант этот вообще мог быть неизвестен Государю — и далеко не всем в Ставке; 2. Текст, предложенный Государю на подпись, был не тем, который вскоре оказался распубликованным, и Его Величество узнал о подмене не сразу.

В январском выпуске французского журнала “Miroir dе L’Historiu” за 1967 г. были помещены воспоминания подполковника Генерального штаба Д. Тихобразова, офицера службы связи Ставки русской армии в Могилеве. Тихобразов рассказывает, что 4 марта 1917 года он, как дежурный офицер, оказался свидетелем сцены, произошедшей между отрекшимся Государем и начальником Генерального штаба ген. М. В. Алексеевым. Тихобразов будто бы увидел, как Государь передал Алексееву собственноручно написанную телеграмму для отправки ее новому правительству. Однако Алексеев отказался это сделать. “Невозможно, Ваше Величество, — услышал Тихобразов. — Это только скомпро-метирует и Вас и меня”. Спустя месяц Тихобразов узнал от начальника штаба, каково было содержание телеграммы. Государь (узнав об отречении вел. кн. Михаила Александровича) будто бы вновь изменил свое решение — и “дает согласие на вступление на Престол Своего Сына”. Тихобразов приводит по этому поводу слова ген. Алексеева: удивительно, что Государь может еще думать о такой возможности, “тем более, что после отказа вел. кн. Михаила Александровича от принятия Власти, Престол перестал существовать”.

Уже цитированный нами полковник Б. Н. Сергеевский сомневается в существовании подобной телеграммы. Что же до слов, приводимых от имени ген. Алексеева, то, по мнению полк. Сергеевского, подобное навряд ли могло быть произнесено. “Ничто в Российском Законодательстве не дает никакого основания для такого суждения, — читаем мы в книге Сергеевского. — Лиц Императорского Дома, имевших по закону право на вступление на Российской Престол, было, в мужских и женских линиях потомков Императора Павла I, больше сорока. ...Россия в те дни оставалась формально “Империей”, и отказ от Престола одного или двух Членов Императорского Дома не обращал ее в “республику”. И ген. Алексеев не мог не знать и не понимать этого”. Ген. Алексеев, пожалуй, очень даже мог “этого не знать и не понимать”, но разве нельзя также предположить, будто Государь, узнав, что опубликованный Акт содержит столь существенные отличия против текста, им подписанного, потребовал исправлений? Нам следует непременно принимать во внимание такую возможность.

III

Согласно большинству мемуарных источников, А. Ф. Керенский настойчиво уговаривал вел. кн. Михаила Александровича не принимать престол. Но в беседах с кн. А. П. Щербатовым Керенский высказывает себя как раз сторонником Михаила.

— Тут он, пожалуй, привирает. Да и кто, собственно, желал видеть М. А. Государем? Разве только Милюков, — комментирует кн. Щербатов.

“...Для нас было совершенно ясно, что великий князь процарствовал бы всего несколько часов...”, — записывает за М. В. Родзянко его невестка. И далее — вновь, почти в тех же выражениях: “Для нас было ясно, что великий князь был бы немедленно убит... Великий князь Михаил Александрович поставил мне ребром вопрос, могу ли ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно...” Читаем еще у Родзянко, что Гос. дума видела свою задачу “в умиротворении и приведении взволнованного моря народной жизни в должное успокоение. Такой мерой, несомненно, было отречение Императора Николая II и воцарение Цесаревича Алексея Николаевича при регентстве великого князя, Михаила Александровича. ...Но ...было уже поздно...”.

— Когда все это произошло и даже у нас дома началось всеобщее ликование (тотчас после известия об отречении. — Ю. М. ), мама рассказывает, что дед был мрачен и отмалчивался. Мама обратилась к нему с расспросами о причине такого состояния, и тогда он в страшном волнении ударил кулаком по столу и воскликнул: “Дураки! они не понимают, что теперь-то всему конец, теперь-то все пропало!” — рассказывает Олег Михайлович Родзянко.

— Почему же он не произнес этого во всеуслышание? — ведь слова председателя Думы в те дни еще что-то значили.

— Вероятно потому, что опасался паники, полного развала, хаоса; скажи он это, было бы еще хуже, — ответили мне.

“Временный Комитет ГД, избранный с самых первых часов начала революционного движения” (вопреки Высочайшему Манифесту от 26 февраля о роспуске Думы, — собственно, о приостановке ее и Государственного Совета занятий на неопределенный срок. — Ю. М. ), по мысли Родзянко, “явился источником Верховной Власти. Составляя и назначая Правительство ...как единственный преемственный источник власти и как орган, замещающий министров в случае их ухода (вспомним, что министры, во главе с Председателем, самовольно покинули свои посты, объявив себя в отставке. — Ю. М. ), он основывал свое право на данном ему полномочии народного представительства. Полнота власти исполнительной была передана Комитетом Временному Правительству, и Временное Правительство, говоря словами манифеста Великого Князя Михаила Александровича, по почину Государственной Думы возникшее, было признано...”.

Но в том-то и дело, что никакого манифеста великого князя Мих. Ал. не существовало. Таковым не может быть признан его “акт”, заявление, — текст которого, напомним, был, согласно кн. Щербатову, составлен все тем же Н. А. де Базили. Для того чтобы издать законный манифест, великий князь должен был бы принять престол хотя бы на отрезок времени, необходимый для обнародования манифеста, наконец, только объявить о принятии престола — но этого, как мы знаем, не случилось. Мих. Ал. подписал заявление о том, что он не может принять Верховную Власть, покуда имеющее собраться Учредительное Собрание не выскажет своего мнения по этому вопросу. Таким образом, по мысли заявления великого князя, власть как бы условно остается за ним, но восприятие ее задерживается до особого распоряжения некоего законотворческого органа, даже понятия о котором не существовало в законах Российской Империи. Так ли, иначе, но получается, что великий князь законодательствует, не вступая на престол, т. е. не будучи носителем власти. Юридическая ничтожность этого “манифеста”, равно как и правовая слабость распущенной Государем Думы, — не говоря уж о сомнительности будто бы окончательной версии акта отречения, — надо полагать, осознавались тогда и Родзянко и другими думцами. Тому есть подтверждение. Читаем у Родзянко в изложении невестки: “Хотя, по первой мысли Императора Николая II, сформирование первого ответственного (перед Думой. — Ю. М. ) министерства он предполагал поручить Председателю Государственной Думы, но... принять эти поручения я не мог по разным властным причинам...”