Сейчас генералы, полковники, третьеиюньские политики и буржуазные газетчики рвут и мечут против приказа N 1. По их мнению, не приказ вырос из глубочайшего брожения в армии, а, наоборот, брожение явилось плодом приказа. В самом деле: еще до вчерашнего дня солдаты подчинялись их приказам, а сегодня перестали: не ясно ли, что они подчинились какому-то новому «приказу», который в книге исходящих записан под N 1. Этот штабно-канцелярский кретинизм заменяет сейчас историческую точку зрения самым широким буржуазным кругам.

Так называемое разложение армии выражалось в неповиновении начальству и в непризнании этой войны своей войной. Именно ввиду этих явлений Керенский бросил в лицо пробуждающейся армии своих "восставших рабов". Если буржуазия считала, что достаточно заменить Сухомлиновых Гучковыми, чтобы снова впрячь армию в колесницу империализма, то Керенский, в своей мещанской поверхностности и самовлюбленности, верил, что достаточно ему сменить Гучкова, чтобы армия снова стала послушным орудием в руках правительства. Поистине "бессмысленные мечтания"!

Революция, если взять ее со стороны массовой психологии, есть проверка разумом унаследованных учреждений и традиций. Все бедствия, страдания и унижения, какие принесла народу и, в особенности, армии война, увенчивались волей царя. Если в Петербурге сбросили самого царя, то как же могли солдаты не сбрасывать с себя власти тех офицеров, которые были наиболее ретивыми и преступными проводниками системы царизма? Как могли солдаты не поставить перед собою вопроса о смысле и цели войны, раз низложенным оказался тот, от кого зависели прежде и война, и мир?

Совет Рабочих и Солдатских Депутатов обратился 14 марта с манифестом к народам Европы*, призывая их к борьбе за демократический мир. Это тоже был "Приказ N 1" по отношению к вопросам мировой политики. В то время, как манифест явился попыткой ответа на жгучий непреодолимый вопрос армии и народа: воевать ли дальше, и во имя чего? — империалисты рисуют дело так, будто без манифеста этот вопрос вовсе не пришел бы в солдатскую голову, пробужденную громом революции.

Милюков предчувствовал, что революция пробудит критику и самостоятельность в армии и следовательно явится угрозой для империалистических целей войны. Поэтому он в четвертой Думе открыто выступал против революции. И если Милюков теперь шипит по поводу «Приказа», Манифеста и Циммервальда, будто бы отравивших армию, то у него-то это во всяком случае совершенно сознательная ложь. Милюков прекрасно понимает, что главный «яд» кроется не в тех или других «Приказах» Совета, достаточно умеренных даже в лучшую его пору, а в самой революции, которая перевела страдание масс на язык протестов, требований и открытого соизмерения сил.

Процесс внутренней перестройки армии и политической ориентировки ее солдатской массы прорвался страшной катастрофой на фронте. Прямая причина этой катастрофы — в противоречии между империалистической политикой, которая сделала своим орудием Временное Правительство, и стремлением масс к скорейшему и «безобидному» миру. Новая дисциплина и подлинный энтузиазм в армии могли развиться только из самой же революции, из мужественного разрешения ее внутренних задач и из ее столкновения с внешними препятствиями. Народ и армия, почувствовав и убедившись, что революция есть их революция, что правительство есть их правительство, что оно ни пред чем не останавливается в защите их интересов против эксплуататоров, что оно не ставит себе никаких угнетательских и грабительских внешних задач, что оно не ломит шапки перед «союзными» биржевиками, что оно открыто предлагает народам немедленный мир на демократических основах, — трудящийся народ и его армия оказались бы при таких условиях проникнуты неразрывным единством, и если бы немецкая революция не пришла вовремя нам на помощь, русская армия с таким же энтузиазмом боролась бы против Гогенцоллерна, с каким русские рабочие готовы отстаивать народные завоевания против покушений контрреволюции.

Империалисты боялись этого пути, как смерти, — и они были правы. Кургузые политики мещанства не верили в этот путь, как мелкий лавочник не верит в возможность экспроприации банков. Отвергая «утопии», т.-е. политику дальнейшего развития революции, эсеры и меньшевики проводили ту именно гибельную политику двойственности, которая привела к катастрофе.

Солдату сказали, и сказали правильно, что война — империалистическая на обеих сторонах, что русское правительство опутано со всех сторон финансовыми, дипломатическими и военными договорами, пагубными для народов всех стран, а потом прибавили: "а пока что воюй на основе старых договоров, рука об руку со старыми союзниками". Но ведь солдат, идущий в огонь, "пока что" идет навстречу смерти. Идти сознательно на высшую жертву может только такой солдат, который охвачен атмосферой коллективного энтузиазма; а этот последний возможен только при условии глубокой уверенности в правоте своего дела. Революция уничтожила психологию нерассуждающей "святой скотинки". Никакой Корнилов, никакой Каледин не повернет историю вспять и не восстановит палочной дисциплины, хотя бы на время, без ужасающих репрессий, которые означают длительную эпоху кровавого хаоса. Сохраниться, как боеспособная величина, армия могла, лишь получив новые цели, новые методы, новую организацию. Необходимо было сделать из революции все выводы. Тот режим половинчатости и двусмысленности, какой создало для армии Временное Правительство при содействии эсеров и меньшевиков, заключал в себе неизбежную катастрофу. Армию вооружили известными критериями и дали ей возможность гласной критики. В то же время поставили перед ней цели, явно не выдерживающие революционной критики, и во имя этих целей потребовали от нее, истощенной, голодной и разутой, сверхчеловеческого напряжения. Можно ли было сомневаться в результате, особенно при сознательно-"пораженческой" работе кое-каких штабных генералов?

Но Временное Правительство опьяняло себя патетическим празднословием. Солдатскую массу, находившуюся в состоянии глубокого брожения, господа министры считали материалом, из которого можно сделать все, что нужно опутавшим несчастную разоренную страну империалистам, своим и чужим. Керенский заклинал, угрожал, становился на колени, целовал землю, не давая, однако, солдатам ответа ни на один мучивший их вопрос. Обманув себя дешевыми эффектами, он заручился поддержкой Съезда Советов, где господствовала легкомысленная при всей своей «осторожности» мещанская демократия, и скомандовал наступление. Это был в буквальном смысле слова "приказ N 1" российской контрреволюции.