Теперь при возбуждении творческих хотений, целей, позывов к действию, мысленном переживании какой-нибудь сцены из жизни фамусовского дома я начинаю... 38 прицеливаться к предмету наблюдений, искать средства выполнить намеченную цель. Так, например, вспоминая снова сцену нарушенного Фамусовым свидания Софьи с Молчалиным, я ищу выхода из положения. Для этого надо прежде всего успокоить себя, скрыть смущение деланным спокойствием, призвать на помощь-всю свою выдержку, составить план действия, примениться, приспособиться к Фамусову, к его теперешнему состоянию. Я беру его на прицел. Чем больше он кричит, сердится, тем спокойнее я стараюсь быть. Как только он успокаивается, я чувствую желание сконфузить его своим невинным, кротким, укоризненным взглядом. При этом само собой рождаются тонкости душевного приспособления, хитрости изворотливой души, сложность чувства, неожиданные внутренние толчки и позывы к действию, которые знает лишь одна природа, которые умеет вызвать лишь одна интуиция.

Познав эти внутренние позывы и толчки, я могу уже действовать. Правда, пока еще не физически, а лишь внутренне, в воображении, которому я опять даю полную свободу...39.

— А что бы ты сделало, — спрашивает воображение у чувства, — если б ты очутилось в положении Софьи?

— Велело бы лицу принять ангельское выражение, — без запинки ответило чувство.

— А потом?— выпытывает воображение.

— Велело бы упорно молчать и стоять с еще более кротким лицом, — продолжало чувство. — Пусть отец наговорит побольше резкостей и глупостей. Это выгодно для дочери, которую привыкли баловать. Потом, когда старик выльет всю желчь, охрипнет от крика и утомится от волнения, когда на дне его души останется одно присущее ему добродушие, лень и любовь к покою, когда он сядет в покойное кресло, чтоб унять одышку, и начнет обтирать пот, я велю еще упорнее молчать с еще более ангельским лицом, которое может быть только у правого.

— А потом? — пристает воображение.

— Велю незаметно утереть слезу, но так, чтоб отец заметил это, и буду продолжать стоять неподвижно, пока старик не забеспокоится и не спросит меня виновато: — Что же ты молчишь, Софья?—Не надо ничего отвечать ему. — Разве ты не слышишь?—начинает приставать старик. — Что с тобой, говори?

— Слышу, — ответит дочь таким кротким, беззащитным детским голосом, от которого опускаются руки.

— Что же дальше? — выпытывает воображение.

— Дальше я опять велю молчать и кротко стоять, пока отец не начнет сердиться, но теперь уже не за то, что он застал меня с Молчалиным, а за то, что дочь молчит и держит его в неловком, глупом положении. Это хорошее средство для отвлечения, хороший прием для перенесения внимания с одной темы разговора на другую. Наконец, сжалившись над отцом, я велю с необыкновенным спокойствием показать отцу на флейту, которую неловко и трусливо прячет за спиной Молчалин.

— Вот, смотрите, батюшка, — велю я сказать кротким голосом.

— Что это? — спросит отец.

— Флейта, — отвечу я. — Алексей Степанович пришел за ней.

— Вижу, вижу, как он ее прячет за фалды. Но почему она попала сюда, в твою комнату? — снова заволнуется старик.

— А где же ей быть? Ведь мы вчера разучивали дуэт. Вы же знаете, батюшка, что мы с Алексеем Степановичем разучиваем дуэт для сегодняшней вечеринки?

— Ну!.. знаю, — с осторожностью поддакнет старик, все более смущаясь спокойствием дочери, свидетельствующим о ее правоте.

— Правда, вчера мы заработались дольше, чем позволяет приличие. И за это я прошу меня простить, батюшка. — Вероятно, я тут велю поцеловать руку отца и он дотронется до волос дочери и внутренне скажет себе: “Какая умница!”

— Нам необходимо было выучить дуэт, а то вам будет неприятно, что ваша дочь осрамится перед всей родней и плохо сыграет дуэт. Ведь правда вам будет неприятно?

— Ну!.. неприятно!— почти виновато поддакнет старик, чувствуя, что его уж сажают в калошу. — Но почему же здесь? — вдруг сразу вспыхнул он, точно желая выпрыгнуть из калоши.

— А где же?— с ангельским лицом велю спросить я старика. — Ведь вы же запретили мне ходить в парадные комнаты, где стоит фортепиано. Вы сказали, что это неприлично — быть одной с молодым человеком в дальних комнатах. К тому же там очень холодно, так как вчера там не топили. Где же нам разучивать дуэт, как не здесь на клавикордах, в моей комнате? Другого инструмента нет. Конечно, я приказала Лизе быть все время здесь, чтоб не оставаться вдвоем с молодым человеком. И вот за это вы, батюшка... Конечно, у меня нет матери, которая бы заступилась за меня! Нет никого, кто бы мне посоветовал. Я сирота... Бедная, бедная я! Господи! Хоть бы смерть! — Если на мое счастье в эту минуту навернутся слезы на глаза, то дело кончится тем, что мне подарят новую шляпку...40.

Таким образом, от зародившегося хотения, стремления, позыва к действию я естественно перехожу к самому главному — к внутреннему действию.

Жизнь — действие, и потому наше живое искусство, созданное жизнью, по преимуществу активное, действенное41.

Недаром же само слово “драма”, “драматическое искусство” происходит от греческого ????, то есть действую. Правда, это название относится в Греции к литературе, к драматургии, к поэту, а не к артисту и не к его искусству; тем не менее оно в еще большей степени применимо к нам. Впрочем, и наше искусство называли прежде “актерским действом” или “лицедейством”.