Когда Гаривальд пропалывал огород, в деревню вошел эскадрон кавалерии на единорогах, но крестьянин как-то не обратил внимания на очередное подразделение, даже когда те задержались в Зоссене. Он уже настолько привык к рыжикам, что едва замечал их. Год назад он увидел альгарвейца впервые в жизни. Сейчас он больше всего на свете мечтал никогда больше их не видеть – но это желание было не из тех, что исполняются сами собою.

Когда солнце скатилось к окоему, Гаривальд взвалил мотыгу на плечо и, как обычно, двинулся обратно в деревню. Стоящих у околицы солдат он заметил краем глаза, но не пригляделся внимательней. А Дагульф пригляделся.

– Эй, наш драный сержант, скотина брехливая, на тебя показывает!

– А?

Гаривальд недоуменно поднял голову. Действительно, читавший давеча воззвание рыжик тыкал в его сторону пальцем, а увидев, что Гаривальд его заметил, поманил крестьянина к себе.

– Что ему от тебя надо? – поинтересовался Дагульф.

– Да провалиться мне, коли знаю, – пожал плечами Гаривальд и вздохнул. – Придется спросить, что ли.

Он свернул с дорожки, ведущей к дому, и подошел к стоявшему на краю поля сержанту.

– Ты есть Гаривальд, так ли это есть? – спросил рыжик.

Когда он не читал по бумажке, его ункерлантский давал позорные сбои.

– Ну, я Гаривальд, – согласился крестьянин.

Вопрос явно был задан неспроста – командир гарнизона и так знал, как зовут жителей деревни.

Новоприбывшие альгарвейцы все как один наставили на Гаривальда свои жезлы.

– Именем короля Раньеро и короля Мезенцио – ты арестован! – провозгласил главный из них. Ункерлантским он владел куда лучше сержанта, но сквозь звон в ушах Гаривальд едва мог разобрать слова: – Ты будешь отправлен в Херборн на суд по обвинению в государственной измене, а именно – в сочинении недозволенных песен. После объявления приговора ты будешь казнен согласно закону. При попытке сопротивления ты будешь расстрелян на месте. Следуй за нами.

Гаривальд подчинился. Уже потом ему пришло в голову, что следовало бы схватиться за мотыгу и, если повезет, уложить пару-тройку рыжиков, прежде чем те спалили бы его на месте. Но в тот миг, потрясенный свалившимся на него несчастьем, крестьянин безропотно отдал единственное оружие, после чего ему связали руки за спиной, подтащили его к единорогу и посадили в седло.

Прежде Гаривальд никогда не ездил на единорогах верхом и предпочел бы приобрести этот опыт иным способом. Однако выбора не было – право на выбор он потерял вместе с мотыгой. Ноги ему тоже связали – под единорожьим брюхом.

– А что, если я выпаду из седла?

– Расколотишь себе башку о землю или попадешь под копыта, – ответил альгарвеец, объявивший об аресте. – Какая разница? Мы можем доставить и твое тело. Если хочешь прожить чуть дольше – не падай.

Времени попусту они не тратили. Ункерлантцы под водительством конунга Свеммеля добивались эффективности. Рыжики ее воплощали. И вместе с Гаривальдом ускакали из Зоссена раньше, чем зареванная Аннора с воплями выбежала из дома.

Даже когда спустилась ночь, они продолжали двигаться на восток, в направлении грельцкой столицы. Гаривальду доводилось слышать партизанские байки о том, что случалось с застигнутыми вдалеке от своих небольшими отрядами альгарвейцев. Прежде он верил им. Но в ту ночь обнаружил, что не стоит принимать за истину чужие сказки.

Альгарвейцы обходились с ним, точно со скотиной – без злобы и снисхождения, озабоченные лишь тем, чтобы пленник не сбежал. Когда он попросил остановиться, чтобы справить нужду, его просьбу исполнили. Ближе к полуночи они добрались до какой-то деревни. Там Гаривальда накормили полевым пайком – колбаса была острей той, к которой он привык, но не хуже – и дали вина, а потом позволили уснуть в амбаре, но выставили часового у дверей. К этому времени крестьянин так вымотался, что заснул, не успев даже подумать о побеге.

На рассвете альгарвейцы – и, волей-неволей, Гаривальд – двинулись в путь. Если бы крестьянин не был так напуган и измучен, он изумился бы выносливости своего единорога. Но больше поразило его другое…

К середине дня всадники одолели уже немалое расстояние. Так далеко от дома Гаривальд еще ни разу в жизни не оказывался.

– Спой нам какую-нибудь свою песню, чтобы скоротать время, – попросил альгарвеец, который владел ункерлантским.

– Не понимаю, о чем вы толкуете, – невозмутимо ответил Гаривальд. – Я никаких песен отродясь не знал.

К изумлению его, альгарвеец кивнул:

– Я бы на твоем месте сказал то же самое. Но, когда мы прибудем в Херборн, запираться будет бесполезно. И что бы ты там ни говорил, тебя или расстреляют, или повесят, или живьем сварят.

– Сва… – Гаривальд осекся. Все знали, что случилось с Киотом в последние дни Войны близнецов. Но самому оказаться на месте узурпатора…

Всадники скакали все дальше, мимо лугов и лесов, полей засеянных и полей, заросших сорной травой, мимо деревень, удивительно походивших на родной Зоссен, и деревень, сожженных дотла. Гаривальд слышал о том, что натворила война, но не видел своими глазами – до сих пор. Слова сами начали складываться в голове. Крестьянин не знал, плакать ему или смеяться. Какие бы песни он ни сочинил теперь, спеть их ему не придется.