Фалькон кивнул.

— И вы думаете, проникнуть туда будет легче, чем в офшорные сделки?

— Давайте разберемся в том, что касается насильственных действий. — Фалькон предупреждающе поднял вверх указательный палец. — За короткий период, предшествующий взрыву шестого июня, произошло пять случаев того, что мы можем квалифицировать как проявление насилия. Первый случай — это убийство Татеба Хассани, ключевой фигуры в заговоре, так как именно он разрабатывал и формулировал по-арабски экстремистские планы по захвату Андалузии. Он был найден на севильской свалке отравленным и искалеченным в утро, когда произошел взрыв. Убит он был потому, что, во-первых, слишком много знал, во-вторых, был опасен для заговора и, в-третьих, личностью своей марал остальных участников. Вторым проявлением насилия был сам взрыв, задуманный как дискредитация мусульманских экстремистов, попытка направить против них гнев общества и тем самым набрать очки для партии «Фуэрса Андалусия» в гонке за партнерство с правящей Народной партией.

— Ну а третьим, видимо, должно считаться убийство Кальдероном его жены, — сказал Зоррита, — убийство, которое так сильно помешало расследованию севильского взрыва.

— Четвертым же и пятым проявлением насилия стали расправы над Лукрецио Аренасом и Сезаром Бенито, — сказал Фалькон. — Расправиться с ними стало необходимо, как только мы вышли на двух других участников заговора, потому что связь между ними была очевидна и выдать наемных непосредственных исполнителей для Аренаса и Бенито было лишь вопросом времени.

— Таким образом, мотив каждого преступления ясен.

— Кроме случая Кальдерона, — сказал Фалькон.

— Но он истязал жену, это совершенно очевидно, он сам не отрицает этого, — сказал Зоррита. — А если он ее не убивал, почему, обнаружив ее мертвой в квартире, он не вызвал полицию? Почему пытался утопить тело в реке?

— У него было серьезное помрачение рассудка.

— Ну да, рассказывайте!

— А с другой стороны, — сказал Фалькон, — что другое могло так сильно застопорить ход расследования севильского взрыва?

— Согласен. Потеря Кальдерона на этой стадии расследования была для вас губительна.

— Он делал все самым тонким образом, — продолжал Фалькон. — Направлял следствие. Брал на себя общение с прессой, с парнями из службы борьбы с терроризмом, с НРЦ, оберегая тем самым меня и моих подчиненных. Действуя так успешно и эффективно, выбрали бы вы этот момент, чтобы убивать жену?

— Но именно этот момент он выбрал, чтобы начать ее оскорблять и истязать.

— И это крайне важно.

— Почему?

— Потому что, по моему мнению, увидев Инес в Садах Мурильо, Мариса Морено каким-то образом поняла, что женщину эту оскорбляют и истязают, — сказал Фалькон. — Я недавно беседовал с ней, расспрашивал о ее семье, выведывал семейную историю. Родная мать Марисы «пропала без вести» на Кубе. О покойном отце она отзывалась довольно пренебрежительно. Как и Кальдерон, это был закоренелый бабник. Мариса скорее была привязана к мачехе, чем к нему.

— Для суда это все не доводы, Хавьер.

— Я знаю, и единственное, что я пытаюсь сделать, — это нащупать слабые места в доказательствах. И у меня лично сомнения вызывает лишь смерть Инес.

— А у меня лично никаких сомнений на этот счет нет.

— Сегодня же, уже через два часа после моей беседы с Марисой, мне позвонил какой-то аноним, чтобы посоветовать не совать нос в то, что меня не касается.

— Это не я звонил, — с самым серьезным видом заверил его Зоррита.

Они посмеялись.

— Ну а еще что сообщила вам Мариса? Должно же быть что-то еще.

— Я решил навестить ее, желая разворошить это осиное гнездо и посмотреть, что выйдет, — сказал Фалькон. — Единственное ценное сведение я почерпнул от одной из моих подчиненных, пытавшихся выяснить, не числится ли за ней что-нибудь неприглядное и вызывающее подозрение.

— Ни в одном преступлении Мариса не замешана. Это я знаю точно, — сказал Зоррита.

— Все, что сумела нарыть моя подчиненная, — это заявление Марисы об исчезновении ее сестры.

— Когда это было?

— Восемь лет назад.

— Вы, Хавьер, готовы схватиться за любую соломинку, ей-богу!

Фалькон хотел было поделиться с Зорритой тем, что узнал насчет деревянных скульптур Марисы, но, бросив взгляд на семейное фото на столе, передумал. Солидная уверенность собеседника заставляла Фалькона чувствовать себя слабым и уязвимым, но все же не могла побороть в нем искушения указать ему на некоторые обнаружившиеся им в ходе следствия несообразности.

— Мариса вовсе не дура, — сказал Фалькон. — Почему, презирая бабника-отца, она ощутила тягу к другому явному бабнику?