В этом диалоге в духе трагедий Корнеля Чжамуха отвечает сыну Есугая-баатура отказом с восхитительным благородством:

— В далекой юности, в урочище Хорхонах-джубур, в ту пору, когда братались мы с ханом, другом моим, ели мы пищу, которая не сварится, говорили речи, которым не забыться, делились одним одеялом. Но вот подстрекнули нас противники, науськали двоедушные, и мы навсегда разошлись… «Мы же говорили друг другу задушевные речи», — думал я, и будто бы кожу содрали с моего темного лица, я не терпел к нему прикосновения, я не мог выносить горячего взгляда хана, анды моего. Ныне, хан, мой анда, ты милостиво призываешь меня к дружбе. Но ведь не сдружился я с тобой, когда было время сдружиться. Теперь ты замирил все окрестные царства, объединил народы; тебе присудили и царский престол. К чему тебе дружба моя, когда перед тобою весь мир? Я ведь стал вошью у тебя за воротом или колючкой в подоле. Ведь я буду сниться тебе темными ночами и тяготить твою мысль средь бела дня. У друга моего — умная мать. Сам он витязь от роду. У друга моего братья с талантами. У тебя в дружине 73 орлюка — 73 мерина; вот чем ты победил меня. А я, я остался круглым сиротой с одной лишь женой — сказительницей старины. Вот почему ты победил меня.

Выслушав Чжамуху, Чингисхан грустно произнес:

— Как ни различны были наши пути, но не слышно было как будто бы ни об оскорбительных речах моего друга — анды, ни о покушениях на самую жизнь…

Уплатив дань памяти о былом, попытавшись спасти друга юности и приняв теперь как неотвратимое отказ от сделанных им предложений, Чингисхан снова стал политиком и даже, я бы сказал, скрупулезным законником.

— И мог бы человек исправиться, — проговорил он, — да не хочет… Гадали о предании его смерти, но жребием то не показано. Не должно посягать на его жизнь без основательной причины. Скажите ему: «Друг Чжамуха, помнишь ли ты, как некогда загнал меня в Цзереново ущелье и навел тогда на меня ужас? Ты тогда несправедливо и коварно поднял брань, в связи с угоном табунов, между Джучи-Дармалой и Тайчаром. Ты напал, и мы бились в урочище Далан-бальчжиут… А теперь не хочешь принять ни предложенной тебе дружбы, ни пощады твоей жизни. В таком случае да позволено будет тебе умереть без пролития крови…» Но не бросайте на позорище его праха, а с подобающей почестью предайте погребению.

И стало так. Монгольский анти-Цезарь, человек, в какой-то момент поколебавший власть Чингисхана, был погребен по-царски на холме, чтобы, как утверждают алтайские шаманы, с его вершины зорко следить за потомством своего победителя и оберегать его.

Так гласят источники той поры.

Народное же предание столь меланхоличной развязкой не удовлетворилось и предложило финал более драматичный. Рассказывают, будто Чингисхан, не решившись убить экс-побратима собственноручно, поручил заняться этим своему племяннику Элжидаю-нойону, и будто бы тот подверг несчастного жуткой казни. «Говорят, что он приказал Чжамуху четвертовать, и якобы тот заявил, что он сам поступил бы так со своими врагами, когда бы судьба отдала их ему в руки. Торопя экзекуцию, он сам подставлял свои члены палачам».

За вычетом нескольких «диссидентских» окраинных территорий Чингисхан держал в своих руках всю Монголию. Весной 1206 года им был созван большой курултай, то есть всемонгольское собрание. На нем племена вновь подтвердили его право на власть.

Вече состоялось в верховьях Онона. Чингисхан водрузил Белый стяг, бунчук из девяти конских хвостов, знамя своей империи, и заставил племена вторично провозгласить его, Темучжина, ханом. Это волеизъявление народа благословил шаман Кокочу, или, как он именовал себя сам, Теб-Тенгри, сиречь «Небеснейший». Власть Чингисхана, действительно, отвечала воле Небес: именно Вечное Синее Небо, высшее божество древних тюрок и монголов, назначило нового государя своим представителем на земле. Титул «Чингис» так и звучит: Хан волею Вечного Неба.

Это «освящение» явилось прелюдией к ряду продвижений по службе высших военных чиновников и объявления благодарности за службу. И тут Чингисовы герои, как явствует из монгольского эпоса, вступили в «благородное» состязание. Так, Шиги-хутуху, найденыш, усыновленный «матушкой Оэлун», боясь, что Чингисхан оценит его ниже, чем Мухали и Боорчу, решил напомнить ему о своей преданности:

— Больше кого они (другие нойоны. — Е. С.) потрудились? А у меня разве не хватает заслуг для снискания милости? Разве я чем-либо не довольно трудился?.. С колыбели я взрастал у высокого порога твоего до тех пор, пока бородой не покрылся подбородок, и никогда, кажется, я не мыслил инако с тобой. С той поры еще, когда я пускал в штаны, состоял я у златого порога твоего, рос, пока рот не закрыли усы, и никогда, кажется, не тяготился трудами… Итак, какую же награду пожалуешь ты мне?

Чингисхан ответил:

— Не шестой ли брат ты мне? Получай же в удел долю младших братьев. И с помощью Вечного Синего Неба будем вместе преобразовывать всенародное государство. Будь оком смотрения моего и ухом слышания моего! Произведи распределение населения государства… Никто да не посмеет переиначивать твое определение.

Шиги-хутуху получил должность верховного судьи.

— Искореняй воровство, — наставлял Чингисхан, — уничтожай обман во всех пределах государства. Повинных смерти предавай смерти. Повинных наказанию или штрафу наказывай…

Свои решения Шиги-хутуху был обязан фиксировать в «Синей росписи» («синим письмом на белой бумаге»), и эти знаменитые «связанные книги» составили законодательный свод и одновременно, как выразился исследователь М. Пеллио, «Монгольский Озье». [39]

— Да не подлежит, — диктовал свою волю сын Есугая-баатура, — изменению то, что узаконено мною по представлении Шиги-хутуху и заключено в связанных книгах. Всякий виновный в таковых изменениях да подлежит ответственности…