– Тять, а шмели к липе летят?

– Шмели? Шмели, сынок, все больше понизу стараются: тяжелы больно. Клевера обхаживают, цветы всякие. В природе тоже свои этажи имеются. Скажем, трясогузка, она по земле шастает, а ястреб в поднебесье летает. Каждому свой этаж отпущен, и потому никакой тебе суеты, никакой тебе толкотни. У каждого свое занятие и своя столовка. Природа, она никого не обижает, сынок, и все для нее равны.

– А мы, как природа, не можем?

– Дык это… Как сказать, сынок. Должны бы, конечно, а не выходит.

– А почему не выходит?

– А потому, что этажи перепутаны. Скажем, в лесу все понятно: один родился ежиком, а другой – белкой. Один на земле шурует, вторая с ветки на ветку прыгает. А люди, они ведь одинаковыми рождаются. Все как один голенькие, все кричат, все мамкину титьку требуют да пеленки грязнят. И кто из них, скажем, рябчик, а кто кобчик – неизвестно. И потому все на всякий случай орлами быть желают. А чтоб орлом быть, одного желания мало. У орла и глаз орлиный, и полет соколиный… Чуешь, сынок, каким духом тянет? Липовым. Вот аккурат за поворотом этим…

Аккурат завернули они за поворот, и замолк Егор. Замолк, остановился в растерянности, глазами моргая. И Колька остановился. И молчали оба, и в знойной тишине утра слышно было, как солидно жужжат мохнатые шмели на своих первых этажах.

А голые липы тяжело роняли на землю увядающий цвет. Белые, будто женское тело, стволы тускло светились в зеленом сумраке, и земля под ними была мокрой от соков, что исправно гнали корни из земных глубин к уже обреченным вершинам.

– Сгубили, – тихо сказал Егор и снял кепку. – За рубли сгубили, за полтиннички.

А пока отец с сыном, потрясенные, стояли перед загубленным липняком, Харитина в намеченной ею самой дистанции последний круг заканчивала. К финишу рвалась, к заветной черте, за которой чудилась ей жизнь если и не легкая, то обеспеченная.

При всей горластости характеру ей было отпущено не так уж много: на мужа кричать – это пожалуйста, а кулаком в присутственный стол треснуть – это извините. Боялась она страхом неизъяснимым и столов этих, и людей за столами, и казенных бумаг, и казенных стен, увешанных плакатами аж до потолка. Входила робко, толклась у порога: и требовать не решалась, и просить не умела. И, испариной от коленок до мозжечка покрываясь, талдычила:

– Мне бы место какое. Зарплата чтоб. А то семья.

– Профессией какой владеете?

– Какая у меня профессия? За скотом ходила.

– Скота у нас нет.

– Ну, мужики-то есть? За ними уход могу. Помыть, постирать.

– Ну, да у вас, Полушкина, редчайшая профессия! Паспорт с собой? – В документ глядели, хмурились. – Дочка у вас ясельная.

– Олька.

– Яслей-то у нас нет. Ясли – в ведении Петра Петровича. К нему ступайте: как решит.

Шла к Петру Петровичу: на второй круг. От Петра Петровича – к Ивану Ивановичу, на третий. А оттуда…

– Ну, вот что: как начальник скажет. Я в принципе не возражаю, но детей много, а ясли одни.

Этот круг был последним, финишным: к черте подводил. И за той чертой – либо твердая зарплата два раза в месяц, либо конец всем мечтам. Конца этого Харитина очень пугалась и потому с утра готовилась к свиданию с последним начальником со всей женской продуманностью. Платье новое по коленки окоротила, нагладилась, причесалась как сумела. И еще сумочку с собой прихватила, сестрицы подарок, Марьицы, к именинам. А Ольгу учительнице Нонне Юрьевне подкинула: пусть тренируется. Своих пора заводить, чего там. Выгулялась.

Ни жива ни мертва Харитина дверь заветную тронула: будто к царю Берендею шла или к Кощею Бессмертному. А за дверью вместо Кощея с Берендеем – дева с волосами распущенными. И коготки по машинке бегают.

– Мне к начальнику. Полушкина я.

– Идемте.

Умилилась Харитина: до чего вежливо. Не «обождите», не «проходите», а «идемте». И сама в кабинет проводила.

Начальник – пожилой уже, в черных очках – за столом сидел, как положено. Перед собой смотрел, но строго ли – не поймешь: в очках ведь, как в печных заслонках.

– Товарищ Полушкина, – сказала дева. – По вопросу трудоустройства.

И вышла, облаком сладким Харитину обдав. А начальник сказал:

– Здравствуйте, товарищ Полушкина. Присаживайтесь.

И руку поперек стола простер. Не ей – она с краю стояла, – а точнехонько поперек, и Харитине шаг в сторону пришлось сделать, чтобы руку эту пожать.

– Значит, никакой специальности у вас нет?

– Я по хозяйству больше.

К тому, что в каждом новом месте, у каждого нового начальника ее об одном и том же спрашивали, Харитина быстро привыкла. И частила сейчас: