— Не знаю когда, я заснул раньше.

— Его рук дело. Клянусь, что это Македонский состряпал.

Брычков только раскрыл рот от удивления.

— А этот дурак Петр спал и ничего не слышал. Имей в виду, что вместе с моими костюмами унесли и твой.

— И я остался голым? — спросил Брычков, грустно озираясь.

— И ты и я. Но ничего. Придется пойти поискать этого висельника!..

И Владиков уже надел шапку, взял в руки трость и открыл дверь.

Но тут он столкнулся с Македонским, который уже входил.

— Доброе утро, доброе утро… ранние пташки! — проговорил он, усмехаясь весело и непринужденно.

Владиков смотрел на него сердито и молча,

— И нынче такой же дьявольский мороз, — сказал Македонский и, подойдя к зеркалу, принялся поправлять узел красного платка, который он носил на шее вместо галстука.

Наконец Владиков прервал молчание.

— Македонский, — произнес он негромко, — ты знаешь, что этой ночью меня обокрали?..

Македонский выпучил глаза.

— Украли всю нашу одежду, и мою и Брычкова.

— Прошлой ночью? — спросил с удивленным видом Македонский.

— Да.

— Но я же тут сидел до полуночи.

— Тем более странно, что вещи успели украсть, — ведь я вернулся в половине первого, а их уж и след простыл.

Македонский принялся охать и ахать; он бранил на чем свет стоит безбожников воров; удивлялся, как это он ничего не заметил, и корил себя за то, что не остался здесь на всю ночь; говорил, что если только найдет злодеев, то всю кровь из них выпустит; ругал «мамалыжников» за то, что у них такая дрянная полиция; клялся, что пойдет и обворует спальню полицеймейстера, причем эти «мамалыжники» ничего не заметят; жалел Брычкова, который так близок его сердцу, и вообще выпаливал тысячи слов, угрожающих и яростных, чтобы выразить свое огорчение столь прискорбным случаем и свой гнев на грабителя.

Спустя полчаса после этой сцены Македонский встретился на одной узкой улочке с некиим евреем, приземистым, грязным, горбатым, с длинными свалявшимися пейсами и в засаленном цилиндре.

То был торговец поношенным платьем.

Македонский шептался с ним довольно долго…

Наконец он направился в другую часть города, напевая какую-то гайдуцкую песню.

И вот он вошел в лачужку на окраине, где Попик приютил его так же, как и Хаджию, и застал там обоих своих товарищей. Попик читал вслух Хаджии какую-то рукопись и громко смеялся.

Македонский поздоровался с ними кивком, бросил шапку на неубранные нары, тяжело вздохнул и растянулся на своем ложе.

Немного помолчав, он не утерпел и сказал:

— А вы знаете, что прошлой ночью Владикова обокрали?

Попик перестал читать.

— Что ты говоришь? Не может быть!

— Я только что оттуда. У него украли всю одежду.

— Только и всего! Ну, это не беда. Держу пари, что обокрал его не Зильберштейн, — сказал Хаджия (Зильберштейн был самый крупный торговец готовым платьем в городе).

— Да, но подумай, в какое скверное положение я попал. Пришлось выпалить миллион слов, чтобы убедить его, что я тут ни при чем. Представляешь себе, как мне было неловко.

Хаджия рассмеялся.

— Видишь ли, — проговорил Македонский доверительным тоном, — я до полуночи сидел у него, то есть разговаривал с Брычковым… Брычков тебе кланяется… Ха!.. Да, так вот, значит, я сидел с Брычковым… а Владиков пошел в театр. Да, в театре он, значит, был, Владиков-то… Потом я ушел… И что ты думаешь? — Воры прокрались в дом сразу же после моего ухода и обобрали Владикова до нитки, — да, до нитки… Понимаешь? И представь себе мое положение… ведь когда подозрение падает на честного человека… Да, на честного человека…

И он смачно выругался по-румынски.

Хаджия бросил на него лукавый взгляд, потом сказал Попику:

— Ну, Поп, почитай-ка еще… А ты, Македонский, послушай, какую сатиру написал Поп на Петреску.

— То есть на того Петрова, который совсем орумынился? Этого осла нам надо вернуть на путь истинный… Читай, Поп!

Попик по привычке погладил несколько раз свою невидимую бороду, важно посмотрел на дверь и с пафосом начал читать сначала;

Ну-ка, слушай, бай Петреску…

— Как, это в стихах? — вскричал Македонский. Попик с гордостью кивнул и продолжал:

Вот безмозглая башка-то!

Ты ворона или галка,

Что торгуешь ты роднею —

Променял на мамалыгу.

— Нет, нет… Тут нехорошо выходит, — раскричался Македонский, чье поэтическое чувство было оскорблено «своеобразными» рифмами, — не ладятся эти стихи!

Что торгуешь ты народом…

А как, бишь, другой стих?

Попик, слегка поморщившись, повторил:

Вот безмозглая башка-то!

Ты ворона или галка…

— Это я слышал, это куда ни шло… — благосклонным тоном заметил Македонский.