Позвонить сразу, однако, не удалось.

В школе бушевала большая перемена. Омываемая ее волнами, Аделаида поднялась на второй этаж, повернула к своему кабинету и тут увидела в противоположном конце коридора Ирину Львовну, старшую англичанку, которая беседовала у окна с каким-то высоким мужчиной.

Не будь Аделаида столь увлечена своими переживаниями, она, несомненно, обратила бы внимание и на непривычно оживленное лицо Ирины Львовны, и на стайку хихикающих старшеклассниц, которым срочно что-то понадобилось в расположенной поблизости учительской, и на широкие плечи незнакомца, стоявшего к шумному коридору спиной.

В приемной Манечка, напряженно закусив губу, докрашивала перламутровыми тенями левое веко. Правый глаз был уже полностью готов и вопросительно уставился на вошедшую начальницу. Аделаида хмуро покачала головой и прошла в кабинет.

– Да, Маня, – донеслось из кабинета минуту спустя, – я забыла тебе сказать… у нас тут могут объявиться иностранные гости.

Манечка, держа в одной руке зеркальце, а в другой, на отлете – щеточку с черной тушью, подошла к двери и заглянула в кабинет. Директриса сидела на банкетке у входа, держа в руках снятый сапог, и задумчиво разглядывала отклеивающийся верх. Совсем заработалась, решила Манечка, а вслух сказала:

– Да ведь, Ид-Симна, он приехал уже!

– Кто приехал? – сердито переспросила Аделаида. – Я тебе про гостью из Швейцарии говорю! Директор лицея... как ее… профессор Роджерс!

– Ну, так и я о том же! Только это не она, а он!

В приемной послышались шаги и голоса. Манечка тут же исчезла, прикрыв дверь. Аделаида торопливо запихнула сапоги под шкаф, вытерла влажные руки о бумажное полотенце и повернулась к зеркалу. В зеркале отразилось бледное, ненакрашенное лицо с опущенными уголками губ и новой морщинкой на переносице.

В дверь постучали, и Аделаида, крикнув: «Войдите!» – поспешно отступила к своему директорскому столу. Больше всего на свете ей сейчас хотелось бы оказаться дома… одной... или чтобы Лена приехала сама, без Вадима своего.

Телефон выключить, дверь никому не открывать... Муж пусть будет в командировке дней на шесть… И никаких футболов по телевизору до двух часов ночи. Двоечников, техничек, штатное расписание, разбитые стекла, поломанные парты, родителей 2-го «А» – всех побоку!

Отогнав усилием воли эти соблазнительные, но бесполезные мысли, Аделаида Максимовна приготовилась гостеприимно улыбаться.

* * *

Если бы Манечка вела дневник, для записей ей понадобились бы чернила разных цветов – и тяжелого густо-коричневого, и унылого фиолетового, и легкомысленной охры, и яростной киновари, и умиротворяющего голубого, и многих, многих других.

Манечка не была художницей, она просто воспринимала окружающий мир не так, как видят его другие, не столь эмоционально одаренные натуры. Все более или менее значительные события представлялись ею в яркой цветовой гамме, а иногда и в обрамлении музыкальных звуков и даже запахов.

Например, неожиданное получение денежного перевода от родителей, живущих в Туле, – и как раз в тот самый момент, когда аванса больше нет, до получки еще неделя и занять абсолютно не у кого. Пышное малиновое зарево под аккомпанемент серебряного голоса Луи Армстронга… И в морозном воздухе, расцвеченном бледными пятнами фонарей, аромат свежеиспеченного пирога с печенкой и гречневой кашей.

(Если вы до этого в течение трех дней питались практически одной вареной картошкой и если вы оченьлюбите пироги с печенкой, то вы, возможно, поймете, о чем мы...)

К утру боль после визита к стоматологу, мучившая Манечку всю ночь, наконец отпустила. Манечка блаженно вздохнула и свернулась клубком под старым пуховым одеялом, собираясь поспать еще часика два. В четырехкомнатной коммунальной квартире, где им с Лешкой принадлежала самая большая, восемнадцатиметровая комната с балконом, стояла бархатная тишина. Угомонился даже водопроводчик Костя из угловой комнаты, отмечавший с коллегами получение зарплаты.

Тихо посапывал на своем диване Лешка, снова пришедший из школы с распухшей губой и в порванной рубашке; у него под боком храпел и дергал лапами во сне старый облезлый терьер по кличке Босс.

Манечке же отчего-то не спалось. Мешало слабое, но ясное предчувствие чего-то необычного – бледный, едва заметный золотистый отблеск, словно перед самым восходом солнца, хотя солнца никакого не было и не могло быть – в такую-то метель. «Буря мглою небо кроет, вихри снежные крутя...» – зубрил вечером Лешка, расхаживая по комнате с остановившимся взглядом и прижатым к животу Пушкиным. Вспомнив эту трогательную картину, Манечка улыбнулась и откинула одеяло.

На работу она пришла неслыханно рано, в половине девятого. На столе были грудой свалены папки с личными делами учащихся – не иначе, кто-то из завучей вечером копался, а на место их не поставил, – зато под папками обнаружилось несколько рукописных бумаг с пометкой «срочно напечатать и размножить». Кажется, некоторые из этих бумаг валялись тут с позавчерашнего дня, а вот этот приказ по поводу профучебы определенно кто-то спрашивал еще в прошлую пятницу.