И для меня не было особого шока, когда я его наконец узнал. Я в Мэнджеле знал практически всех. Этот был тот самый пень из ремонтной мастерской, которого Финни приложил головой о батарею. Странно получается. Думаешь о ком-нибудь первый раз за сто лет и тут же на следующий день встречаешь этого самого человека. Со мной всегда такое дерьмо случается. Когда-то я считал, что это я такой особенный. Но теперь просек фишку. Просто мир так устроен. От людей никуда не деться. И не смыться. Даже если они уже умерли.

– Здоров, приятель, – сказал я. Он промолчал.

Я помахал рукой у него перед лицом. Глаза немного задвигались. Полный шиз. Финни не ошибся. Я отошел в сторону.

Чувак медленно поплелся дальше, как автобус, отходящий от остановки.

Я пошел рядом с ним, вглядываясь в его лицо. Рот у него был открыт. С нижней губы свисала слюна.

– Ты в норме, приятель? Знаешь, куда идешь?

Он все молчал.

– Кто тебя отпустил? – спросил я, ну и закинул еще пару вопросов про самочувствие. Если я за кем и присматриваю, то только за такими, у которых крыша течет. Им и так паршиво без того, чтобы на них наезжали. Но было ясно, что мои расспросы ему как об стену горох. Свет горит, а дома никого. Мы прошли еще немного. Он перешел дорогу и пошел по боковой улице. Казалось, он знает, куда идет.

– Эй, приятель, – сказал я. – У тебя ведь была мастерская на Макфилд-стрит, да?

Он смотрел в одну точку. Но я мог поклясться, что уши он навострил.

– Ты ведь там уже не работаешь, да? Какие-то пацаны пришли и отпиздили тебя как следует. Так? А один из этих маленьких говнюков уронил тебе на голову батарею, так?

Мне показалось, щеки у него чуть порозовели. Может, я и ошибся, конечно.

– Ну так вот, ты не поверишь, но… – Я, конечно, снова мог ошибиться, но если он не глянул на меня, быстро так, то я родился не в Мэнджеле. – Эти пацаны, которые тебя отделали – те, которые тебе бошку повредили, – это я. Я это сделал. С Легзом и Финни. – Я заржал. Ржал до колик в животе, блин. Это было смешно. Смешно, как член, разрисованный синей краской и повешенный на верхушку майского дерева [18] . Чувак остановился. Все так же грустно посмотрел на меня. Слюна капнула с его губы на рубашку. Мне было интересно, о чем он думает, если думает. Вы, наверное, слышали про психов. У них нечеловеческая сила, говорят. Я перестал ржать.

Секунду или две все было, как было, а потом он пошел своей дорогой. Я проследил, как он прошел ярдов двадцать и свернул во внутренний двор. Во дворе с другими психами, которые не могли ходить нормально, возились две сиделки. Одна взяла его за руку и усадила на скамейку. Я стоял и смотрел на него через стену. Говорят, такой, как он, – это не настоящий человек. Он не может принимать самостоятельные решения, не может выбирать свой путь. Он торчит там, куда примостилась его жопа, до тех пор, пока кто-нибудь не решит по-другому. Ну, насколько я знаю. Но я подумал, что у него все путем. Его жопа могла застрять в Мэнджеле. Но не застряла. Он витал где-то в облаках, занимаясь хуй знает чем, и срать ему было на последствия.

А моя задница застряла в Мэнджеле, и все тут. Моя задница, и все остальное тоже.

– Я ж тебе загребенную услугу оказал, чувак, – прошептал я. – Самую большую, которую только можно оказать. А ты даже спасибо не сказал.

Я ушел, когда сиделки начали тыкать в меня пальцами и шептаться. Парик съехал набок, я посмотрелся в витрину и поправил его. Я уже охуевал от голода, так что я пошел к Олвину. Я думал про «Хопперз» и этого нового чувака у двери. Они пытались от меня избавиться, это ясно как день. Я рискую жизнью, чтобы вернуть ему его хреновину, а Фентон дает мне пинка под зад.

– Шаурму с соусом чили, сэр?

– Да, только зелени поменьше, ладно?

– Держи, Блэйки.

– Ебать-колотить, почему каждый пидор думает, что я Блэйк? Я ж на него не похож совсем. Посмотри на мои гребаные волосы хотя бы.

– Конечно, Блэйки. Отличные волосы.

Я взял еду, вышел и двинул по улице. Около мясного рынка стояла старая скамейка, засранная голубями. Я почистил ее, как мог, и умостил свою задницу. Странное было место для скамейки, она стояла ровно напротив стены, окружающей рынок. Помню, сидел тут пару раз в детстве, бля буду, школу прогуливал, а бабок не было. Тогда на рынке, казалось, всегда были торги или скот забивали. Я сидел и слушал, как трендит аукционщик в рыночные дни. Он тараторил так быстро, что чаще всего невозможно было разобрать, чего он там говорит. К тому же половина слов тонула в мычании скота, который забивали в соседнем магазине. И через какое-то время я переставал слушать его и слушал только коров. Пиздец, какие это были звуки, поверьте мне. Сначала режет уши, но когда привыкаешь, звучит почти как музыка. Они знали, что их забьют, коровы эти, и им ничего больше не оставалось, кроме как мычать. А я сидел на скамейке и слушал, позволяя звуку пробирать аж до самых костей. Понимаете, они не кричали. Они пели. Пели, потому что ярдах в пяти от них стоял чувак с молотом и собирался избавить их от Мэнджела и от этой земли.

Я подумал обо всех людях, которых я убил. Забил их всех, по той или иной причине. И платил за это. Кажется, я платил за это всю свою жизнь чувством вины, и тем, как мне было галимо, и тем, что я кружил по Мэнджелу, как слепень у лошадиной жопы, пытаясь замести следы и все разрулить.

А почему, собственно? Почему я должен получать пизды за то, что оказал им услугу? Тот чувак с молотом на бойне никогда не платил. Это ему, блядь, платили. Он отправлял всех этих ублюдков в мир иной и получал за это награду.

Так почему я должен платить?

На этот вопрос я ответить не мог. Но я знал кое-что другое.

Больше я платить не собирался.

Я снова посмотрел на рынок. Поющих коров больше не было. Рынок в наши дни – это пять или шесть чуваков в кепках, которые стоят вокруг старого быка. Доходы от бойни с трудом покрывают стоимость аренды. Финни был одним из немногих, кого оставили тут работать, и то он бывал занят только время от времени. Фермы закрывались и закрывались – уже долгие годы, и народ, который там жил, подрывался и ехал сюда. Вот вам и Мэнджел.