— Знаете, не хочется верить, что все это правда! Человек живет надеждой, а это… Чем же жить? — Анна шла, понурив голову, глядя себе под ноги. — Неужели везде одно и то же?

Спустившись по лесенке, они пошли вверх по переулку.

— А вы слышали, говорят, Сталин запретил платить Демьяну Бедному больше, чем по полтиннику за строчку? Не слышали? Это на него Алексей Максимович нажаловался…

Лукин промолчал. Анна не знала, слушает он ее или думает о чем-то своем. Рядом с ним она чувствовала себя под защитой, испытывала приятное, забытое с детства ощущение покоя. «То, что будет завтра, — думала она, — будет завтра, а сегодня, сейчас, мне просто и хорошо». Они остановились у подъезда. Лукин повернул ее к себе лицом, внимательно и, как показалось Анне, сурово посмотрел в глаза.

— Сегодня был длинный день, вы устали, — сказал он, — но тем не менее мне еще кое-что надо вам сказать. Начнем с Сергея Сергеевича. Его во что бы то ни стало надо положить в больницу. Сердце, легкие, печень — что угодно, но из института его надо срочно убрать. Этим займетесь вы! Если понадобятся деньги, скажете. Второе… — Он обернулся, оглядел пустую улицу. — Все, о чем мы с вами тут беседовали, включая пауков в литературной банке, ни с кем не обсуждать! Думайте — когда, с кем и о чем вы говорите. Это значительно серьезнее, чем вам может показаться. Кто-то где-то пролил кувшин зла, и оно разлилось по сердцам людей. Или помните, как у Андерсена, — по миру разлетелись осколки зеркала.

Анна улыбнулась.

— Хорошо бы нашелся такой волшебник, чтобы разом все изменил, вернул людям человеческий облик!

— К сожалению, так не бывает. Дорога одна — кто позволил стащить себя вниз, должен подняться самостоятельно. Это непреложный закон жизни, и никто, ни один волшебник не может его изменить. И вот еще что… — Лукин неожиданно широко улыбнулся. — Я, пожалуй, приму предложение вашего режиссера и пойду работать в ваш театр. Если, конечно, вы не будете возражать…

Анне показалось, что он хочет сказать еще что-то, но Лукин промолчал.

На лестнице пахло кошками. Бывший доходный дом спал и видел суетные совдеповские сны. На кухне горел свет, наполняя ее розово-грязное пространство тусклым маревом. Стараясь не шуметь, Анна на цыпочках прошла по коридору, приоткрыв дверь своей комнаты, замерла на мгновение, бросила взгляд на Лукина. Он все еще стоял у входа, смотрел ей вслед. Дверь закрылась. Продолжая улыбаться, Лукин разделся в своей комнате, накинул вместо пижамы новую блузу. Где-то в соседней квартире пробило двенадцать. Подогрев на электроплитке чай, он уселся со стаканом в руке в старое потертое кресло и придвинул к себе стопку купленных днем газет. Просмотр прессы он начал с «Крокодила», который показался ему скучным и совершенно не смешным. Две «лучшие» из всего прочитанного остроты скорее настораживали и заставляли задуматься, чем развлекали. «Если парень хорошо играет на скрипке, — читал Лукин, недовольно морща лоб, — это еще не значит, что он не оппортунист». Второй перл относился к области внешней политики и утверждал, что, пока Лига Наций закрыта на обед, Япония пообедает Китаем. Было еще что-то про комчванство, но такого качества, что заставляло лишь пожалеть об оскудении юмористического дара пишущей братии. Печатавшиеся в газетах новости утомляли однообразием, и ему даже показалось, что все их от начала и до конца написал один и тот же человек. Ничего выдающегося в мире за день не произошло. Опять ожидали роспуска германского парламента, Гитлер все так же жаждал власти, в то время как Страна Советов боролась за создание кадров собственной культурной интеллигенции. Выражение «культурная интеллигенция» Лукину понравилось, и он даже пожалел, что оно не из «Крокодила». В оставленной им напоследок «Правде» заголовки были четче и определеннее, в них звучала угроза: «Усилим борьбу с правооппортунистическим самотеком в хлебозаготовках!», «Беспощадно разоблачать расхитителей социалистической собственности!» Все газеты отметили новое нападение китайских добровольцев на Мукден и опубликовали материалы к юбилею Горького. Закончив таким образом знакомство с прессой, Лукин бесцеремонно сбросил газеты на пол и, закурив, принялся в задумчивости рассматривать висевшую рядом книжную полку. Библиотека пролетария не показалась ему элитарной. Ее составили с полдюжины мятых книжек в потертых бумажных обложках, все как одна — из серии приключений, и первое пробное издание краткой биографии вождя народов. Протянув руку, Лукин снял с полки книгу в твердом картонном переплете, раскрыл ее. На глянцевой странице был изображен человек, пышные усы которого нависали над тяжелым подбородком. Мужчина щурился, будто хотел получше рассмотреть и запомнить Лукина, морщил узкий лоб под густыми, зачесанными назад волосами. Что было в этом лице? Непреклонная воля? Жестокость? Звериная хитрость?..

Скрипнула дверь, Лукин поднял голову. Перед ним, одетая в широкую юбку и цветастую кофту, стояла Люси. Гладкие, забранные гребнем волосы открывали болезненно красивое, бледное до голубизны лицо. Казалось, кто-то специально стер с него все краски, уподобив белому холсту, на котором только еще предстояло написать женский портрет. Впрочем, некоторые черты этого портрета уже проступили: на Лукина смотрели большие, лихорадочно блестевшие глаза.

— Не помешаю? — Люси закрыла за собой дверь, прошла, опустилась на поставленный на чурбачки, застланный одеялом матрас. — Знаете, я ведь сегодня не пила! — Она заложила ногу на ногу так, что приоткрылось круглое красивое колено, продолжала своим грудным волнующим голосом: — И на службу не пошла… Из-за вас! Проснулась днем, будто от толчка, и только одна мысль: это он! Не смейтесь, пожалуйста, не обижайте меня — да, я знаю, что это и смешно, и грустно, но я в вас влюбилась. Вы мой спаситель, единственный шанс в этой жизни! Ей-богу, не вру! — Она стрельнула в него глазами, просительно улыбнулась. — Лукин, заберите меня из этого свинарника! Заберите, не пожалеете. Я буду для вас всем — любовницей, кухаркой, собакой, только заберите. У меня ведь и зелененькие есть, я не такая дура, чтобы отдавать им все до цента.

— Вам про меня рассказал Телятин?

— Рассказал? Так, немного… например, что все и всегда зовут вас Лукиным. Нет, действительно, увезите меня отсюда! Я весь день сегодня представляла, как мы с вами гуляем по Парижу. А хотите, поедем в деревню, только далеко-далеко. Вы будете пахать землю, а я — сидеть у окна и ждать вашего возвращения…

— Кокаин? Морфий? — Лукин посмотрел ей в глаза.

— Так, для настроения, чтобы не повеситься. Не знаю, как вам, а мне неприятна мысль, что меня найдут в петле застывшую, холодную, а то еще будут снимать и уронят… Все это глупо и мерзко, как сама жизнь! — Она вдруг заплакала, и слезы текли из ее открытых глаз, и она их не вытирала. — Нет больше сил, — шептала Люси, — кругом грязь и скотство. Они заставляют меня спать с иностранцами, а потом писать, о чем говорили. Я ведь и по-французски и по-немецки, училась в Институте благородных девиц… — Она шмыгнула носом, высморкалась в платочек. — Деньги отбирают, говорят, что по мне плачет тюрьма, а сами только и норовят залезть ко мне в постель. Скоты, немытое быдло… — Люси уронила руки на колени и, глядя в пространство перед собой, сказала упавшим голосом: — Я устала.

Лукин взял с матраса пачку сигарет, протянул ей. Женщина почему-то понюхала сигарету и только потом закурила.

— Французские. — Прогнувшись назад и выпустив в потолок струйку дыма, попросила: — Поищите там у пролетария, — она показала длинным пальцем с кроваво-красным ногтем на шифоньер, — у него всегда есть что выпить. Они если не алкаши, то все как один куркули.

Лукин нагнулся, пошарил в углу выдвижного ящика и вытащил на свет запечатанную сургучом бутылку водки. Люси протянула ему стоявшую тут же чашку с отбитой ручкой.

— Налейте! Полную! Да наливайте, наливайте, у нас с Петрушей свои рабоче-крестьянские счеты! — Она хохотнула, донесла водку до губ, выпила маленькими глоточками, постепенно запрокидывая голову. — Теперь ты! Не хочешь? Брезгаешь?

Лукин видел, как она моментально пьянеет, как на красивых губах проступает плавающая полупрезрительная улыбка.

— Да знаешь ли ты, что перед тобой сидит графиня? И вообще я завтра уезжаю в Париж, а ты будешь гнить здесь заживо, пока у тебя не провалится нос, потому что в этой стране у всех единый пролетарский сифилис. Ну, чего же ты ждешь? Бросайся на меня, рви на мне одежду, бери меня. Ты гегемон, тебе можно все. — Выражение ее лица изменилось, стало высокомерным и презрительным. Лукин подумал, что о происхождении она, скорее всего, не врет. — Не желаешь?.. Так и запишем! — Люси покачнулась, с силой ткнула окурок в служившее пепельницей блюдце. — Просто ты такой же импотент, как все они! Да и выглядишь ты как типичный ОГПУшник, такая же мразь. Теперь я понимаю, я все понимаю… Тебя специально подослали, чтобы проверить мою лояльность режиму. — Она замолчала, титаническая работа мысли отразилась на ее искаженном гримасой лице. — А что я такого сказала? Что импотенты и мразь, так это я про постель, а не про советскую власть. Не… меня на козе не объедешь! И передай своему Сергею Сергеевичу, что я больше с ним спать не буду. По политическим мотивам… — Неверно ступая по скрипучим половицам паркета, женщина пошла к двери, обернулась, посмотрела на Лукина пустыми, невидящими глазами. — Я-то к тебе как к человеку, как к мужчине! А ты… — Она безнадежно махнула рукой. — Фуфло! Да вижу я, вижу, не слепая — за Анькой ухлестываешь. Театр… под ручку… Думаешь, она другая? Все одинаковые, все! Только жареный петух ее еще не клюнул. А поманят пальчиком, позовут, и пойдет как миленькая! И хорошо, если я за нее словечко замолвлю, тогда не сразу в расход. — Люси криво усмехнулась. — Был у нее тут ухажер, считай что женишок. Тоже все в концерты да на высокие темы беседовал, цветочки дарил… А потом раз — и исчез! Расспросил про нее в театре, выяснил, на каком счету дядя в институте, и — с концами! — Она готова была рассмеяться, но вместо этого очень просто, будто констатировала факт, сказала: — Страшное время. Не люди, а призраки. Да это и не жизнь, и они не живут…