— Пойдемте в комнаты, доктор Рейнсфельд, — сказал барон. — Однако мне только теперь пришло в голову, что ведь вы незнакомы с моим шурином — с господином, который только что уехал.

— С господином Нордгеймом? Нет, я его знаю, отвечал Рейнсфельд, провожая взором экипаж.

— Удивительное дело! — проворчал Тургау. — Все-то его знают, хотя он столько лет не бывал здесь. Точно какой-нибудь имперский посол едет через горы!

Он вошел в дом. Доктор несколько секунд колебался, прежде чем последовать за ним; он оглянулся на Эрну, но та стояла на низенькой ограде, окружавшей двор, и наблюдала за не совсем безопасным спуском экипажа с горы.

Доктор Рейнсфельд, человек лет двадцати семи, не обладал исполинским ростом барона, но тоже был сильного, хотя и грубоватого сложения. Его нельзя было назвать красивым, скорее, наоборот, но у каждого невольно делалось тепло на душе при виде этого лица, выражавшего душевную доброту, и голубых глаз, ясно и детски доверчиво глядевших на мир Божий. Манеры молодого человека указывали на полное незнание светских обычаев, да и костюм его оставлял желать многого. Серая куртка горца и старая серая войлочная шляпа, несомненно, видели немало на своем веку, и выдержали не один ливень, а горные башмаки носили на себе обильные следы грязи. Они свидетельствовали о том, что в распоряжении доктора не было даже скромной верховой лошади, чтобы ездить с визитами, он ходил пешком туда, куда призывал его долг.

— Ну, как самочувствие, господин барон? — спросил доктор, когда они сели друг против друга. — Все в порядке? Приступ не повторялся?

— Все в порядке! Я опять прежний. Вообще не понимаю, отчего вы подымаете такой шум из-за маленького головокружения? С такими здоровяками, как я, вашему брату, докторам, нечего делать.

— Напрасно вы так легко смотрите на дело: именно в ваши годы следует быть осторожным. Конечно, я надеюсь, что ничего не случится, если вы будете следовать моим советам, то есть избегать всякого возбуждения, волнения, соблюдать по возможности простую диету, отчасти изменить обычный образ жизни. Я ведь уже говорил вам об этом подробно.

— Да, вы говорили, но я не следую вашим указаниям, — добродушно объявил барон. — Отстаньте, доктор! Жизнь, которую вы хотите заставить меня вести, — не жизнь. Я должен беречься, я, привыкший взбираться за козами на самые высокие скалы, никогда не обращавший внимания ни на жару, ни на метели и всегда являвшийся первым, когда в горах случалось какое-нибудь несчастье! Я должен отказаться от своей любимой охоты, пить только воду и трусливо избегать всякого волнения, как слабонервная женщина! Какой вздор! И не подумаю слушаться! Я не гожусь для жалкого существования, которое вы мне рекомендуете. Лучше уж сразу конец.

Рейнсфельд задумчиво устремил взор в пространство и произнес вполголоса:

— Собственно говоря, вы правы, барон, но…

Он не стал продолжать, потому что Тургау разразился громким хохотом.

— Вот это называется добросовестный врач! Когда пациент объявляет ему, что намерен послать к черту его распоряжения, он отвечает: «Вы совершенно правы!». И я в самом деле прав, вы сами это видите.

Доктор хотел протестовать против такого толкования своих слов, но Тургау продолжал хохотать, и к тому же явилась Эрна со своим Грейфом.

— Дядя Нордгейм благополучно перебрался через плотину, хотя ее почти затопило, — сообщила она. — Инженеры все сбежались и перетащили экипаж, а потом выстроились шпалерами по обе стороны и низко-низко поклонились, вот так! — и девушка с большим комизмом передразнила почтительный поклон инженеров.

— Нечего сказать, люди! — досадливо пожал плечами Тургау. — То ругали шурина, а чуть он показался — кланяются ему до земли. Как тут человеку не возгордиться!

— Папа, — сказала Эрна, обвивая руками шею отца, — кажется, дядя Нордгейм не любит меня: он был так холоден и сдержан.

— Это уж у него такая манера. Впрочем, он нашел в тебе немало недостатков, сорванец.

— Во фрейлейн Эрне? — спросил Рейнсфельд с таким негодующим выражением, точно это было, по крайней мере, оскорблением величества.

— Как же! Она, видите ли, должна изображать собой баронессу фон Тургау. Он предлагал мне раньше отпустить ее к нему и предоставить боннам и гувернанткам вместе с Алисой выдрессировать ее для гостиной. Что ты скажешь об этом проекте, дитя?

— Я не хочу к дяде, папа! — объявила Эрна. — Я вообще не хочу расставаться с тобой и всю жизнь проживу здесь.

— Я так и знал! — воскликнул барон с торжеством. — А еще утверждают, будто ты выйдешь замуж, уйдешь с чужим человеком и бросишь меня одного на старости лет! Мы же лучше знаем, правда, Эрна? Мы с тобой принадлежим друг другу и никогда не расстанемся.

Он гладил непокорные локоны своей дочери с нежностью, производившей трогательное впечатление в этом бесцеремонном человеке, а Эрна прижималась к нему с любовью. В самом деле, они любили друг друга всей душой.