– Там, – сказал ал-Амин, когда они проходили мимо места, где росло восемь древних, с могучими ветвями олив, обнесенных низкой изгородью, – находится сад, в котором, как говорят, прекрасный проповедник Иисус был предан в руки солдат. Здесь все напоминает о его делах. Что касается этой горы, то в Судный день тонкая нить протянется отсюда к Куполу Скалы [184] в Иерусалиме. И все люди должны будут пересечь ее. Иисус будет восседать на том ее конце, что находится в городе, а Мохаммед на этом, на горе. Благочестивые люди перейдут черту, а грешники будут падать вниз, в долину.

Он искоса взглянул на Дени и с облегчением удостоверился, что тот вновь улыбается. Они взобрались на самую высокую из четырех вершин, которые вместе образовывали гряду горы Олив. Там находилась крошечная деревушка: несколько хижин вокруг небольшой мечети, где, по словам ал-Амина, хранился камень с отпечатком ноги Иисуса [185] . Именно оттуда Он вознесся на небеса. Не останавливаясь, они миновали селение и стали спускаться по противоположному склону холма. Чуть ниже вершины поднимался скалистый утес, не очень высокий. У его подножия лежала широкая полоса красноватой земли, где росли чахлые деревца. Сверху и вокруг скалы к этому месту вела узенькая тропинка. Когда они наполовину сползли, наполовину скатились к основанию утеса, Дени увидел, что его поверхность испещрена отверстиями: некоторые были так малы, что в них едва бы протиснулась и птица, другие вполне походили на низкий вход в пещеру, и одно, внизу, было высотой в два человеческих роста. Из расселины наверху утеса струился вниз по камням, сверкая на солнце, тонкий ручеек, наполняя маленький круглый бассейн, находившийся перед большой пещерой. Оттуда вода текла дальше, вновь уходя в землю там, где заканчивался красноватый шельф. Около бассейна стояла скульптура сидящего человека, вырезанная из неизвестной породы дерева темно-коричневого цвета, причем настолько искусно, что выглядела как живая. Внезапно Дени осенило, что скульптура действительно живая.

Он был обнажен, если не считать тряпицу, опоясывавшую чресла. Его чрезвычайная худоба не имела ничего общего с истощением от голода, но производила скорее впечатление законченного совершенства, словно от его тела было отсечено все лишнее. Редкая шелковистая бородка, белая как снег, свидетельствовала о том, что он далеко не молод, однако старость еще не наложила печати на его чело. Когда Дени присмотрелся к нему получше, то понял, что все его лицо покрыто сеточкой тонких морщин, как бы скрывавших все признаки возраста. Его волосы были убраны под выцветший зеленый тюрбан. Скрестив ноги и положив руки на колени, опустив глаза, он сидел на земле совершенно неподвижно, и было не заметно даже, как вздымается и опускается его грудь, словно он не дышал.

Ал-Амин присел перед ним на корточки, и спустя мгновение Дени последовал его примеру. Казалось, они ждали бесконечно долго, и Дени подумал про себя, что, возможно, время течет иначе для неподвижной статуи. Однако в конце концов человек поднял голову и устремил взгляд на молодых людей: у него были темные глаза, отражавшие свет, точно лужицы чернил.

– Это суфий [186] , Назиф ал-Акхрас, – сказал ал-Амин Дени.

– Мир вам, – промолвил суфий неожиданно глубоким и звучным голосом.

– И тебе тоже мир, – ответил Дени.

– Твой отец запретил тебе снова приходить ко мне, – глядя на ал-Амина, сказал суфий.

– Моего друга постигла великая беда, – ответил принц.

Суфий едва заметно кивнул.

– И я вижу, что он – франк. Душа принимает различные формы, – сказал он. – Сядь поближе, молодой человек. Как тебя звать?

– Дени из Куртбарба.

– Знаешь ли ты, что правоверные, такие, как отец этого человека, проклинают тех из нас, кто исповедует тасаввуф [187] ?

– Я не знаю ничего, и даже то слово, которое ты только что произнес.

– Не существует человека, который ничего не знает, – промолвил суфий, – ибо все мы являемся частью Бога и разделяем его знание. Слова – всего лишь завеса, отделяющая нас от знания. Дай мне руку.

Дени исполнил просьбу. Рука старика была сухой, холодной, мускулистой и шершавой, словно тело рептилии, однако не вызывала отвращения.

– Ты военнопленный? – спросил суфий.

– Я пленник этого принца.

– Я вижу, что тебя что-то угнетает. Что ж, спрашивай меня.

Дени прищурился.

– Скажи мне, – начал он и остановился, потому что не знал, о чем спросить.

В один миг в его голове пронеслась дюжина вопросов: «Виновен ли я в смерти Артура?» – вертелось у него на языке. И: «Должен ли я хранить верность Ричарду? Почему я до сих пор чувствую, что чем-то связан с ним? Должен ли я оставаться здесь, среди врагов, или бежать и возвратиться к королю?»

– Скажи мне… – заговорил он снова и замолчал, пристально вглядываясь в глаза старика. На него снизошел покой, и смятение покинуло его. Тут было тихо и спокойно, и монотонное журчание воды, стекавшей по камням, лишь усугубляло тишину. Дыхание теплого ветра ласкало кожу, словно тело погружалось в ванну.

Суфий промолвил, будто размышляя вслух:

– Бог не имеет формы. И все-таки он принимает многие формы. Он превыше форм. Мироздание – это зеркало, в котором Бог любуется собой, и самое совершенное зеркало есть человек. Именно в человеке он видит и проявляет себя. Человек – это око Бога, посредством которого он созерцает свои творения.

– Я не верю тебе, – как во сне пробормотал Дени. – Если это так, то как, должно быть, рыдает Бог, когда смотрит тем оком.

– Он вправе и плакать, и смеяться. Почему бы и нет? Разве не сотворил Он и мед, и соль? Смотри на меня. Я покажу тебе, где есть Бог.