Соседом Этьена по нарам оказался английский летчик, сбитый в воздушном бою над островом Вентотене. Как знать, не тот ли воздушный бой и наблюдал Этьен из камеры на Санто–Стефано? Англичанин спустился на парашюте, потом долго мотался по морю в надувной лодке. Хорошо еще, что у него в аварийном бачке были спирт, пресная вода, галеты.

На вопрос англичанина о том, как сосед попал в плен, Этьен ответил, что был пленен немного раньше в Испании. Больше Этьен на эту тему не распространялся, а англичанин не расспрашивал. Долговязый и белобрысый отпрыск каких–то там сэров или пэров отличался хорошими манерами и в тюрьме был вежлив, как в Оксфордском университете. Тюремный день он начинал молитвой и заканчивал ею. Как–то он признался австрийцу, смутившись:

— Мне намного легче переносить удары судьбы, чем вам, потому что я верующий. Мне даже неловко, что у меня такое преимущество перед вами.

У Этьена с англичанином завязались приятельские отношения, чему способствовал взгляд того на второй фронт. Этьен загодя готов был вступить в спор и обрушить на оппонента немало злых упреков, но белобрысый летчик не дал для этого повода, сам возмущался бесконечными проволочками, искренне считал, что затягивать открытие второго фронта не по–джентльменски и не по–солдатски.

Этьен был единственным человеком в камере, с которым летчик мог поддерживать разговор, итальянского он совсем не знал. А Этьен с удовольствием говорил по–английски, и его ничуть не коробила, а лишь удивляла набожность летчика. Может, это началось у англичанина после того, как его сбили, после купания в Тирренском море? Вот же и шестидесятилетнего Муссолини потянуло к исповеди только в ссылке на острове Понцо.

Соседом Этьена по нарам с другого боку был капрал берсальеров, без формы, уже в летах, по самые глаза заросший смоляной бородой; он местный уроженец и дезертировал из армии, следуя приказу маршала Бадольо. Его поймали во время облавы и препроводили в лагерь на окраине города, за монастырем ирландских сестер. Лагерь на скорую руку огородили двумя квадратами колючей проволоки, между ними оставалась четырехметровая полоса. Подходили матери, жены арестованных и перебрасывали через две высокие колючие изгороди свертки, кульки, узелки с провизией. Жена капрала не смогла так далеко забросить узелок, он упал между изгородями. Когда часовой повернулся спиной, капрал вылез через проволоку на «нейтральную полосу» и торопливо подобрал узелок. Но в этот момент раздался окрик конвойного, проходившего по колючему коридору:

— Назад! За проволоку не заходить! Буду стрелять…

Парень из фашистской милиции принял бородатого капрала за обывателя, который принес кому–то передачу, — может быть, сыну, — не добросил свой узелок и полез за ним в запретную полосу. Конвойный сердито вытолкал капрала за внешнюю изгородь, на свободу.

Но через три дня капрал попал в новую облаву и оказался за той же самой колючей изгородью.

— Вам не понять чувство, которое я переживаю сейчас, после того как прожил три дня на свободе, между двумя арестами, — вздохнул капрал–бородач.

Кертнер промолчал.

Капрал сокрушенно во всеуслышание сказал:

— Вот нелепость! Именно тогда, когда Италия попыталась воспользоваться свободой и вернуть себе достоинство, она оказалась в неволе.

— С некоторыми из присутствующих здесь произошло то же самое, отозвался Кертнер. — Иные так жадно тянулись к свободе, что именно поэтому вновь оказались за решеткой. Недавно я убедился, что прямая линия — не всегда кратчайшее расстояние между двумя точками.

— О каких точках вы говорите? — спросил капрал. — Я вас плохо понимаю.

— Я говорю о двух географических точках. Одна из них — остров Санто–Стефано, а другая — Гаэта…

После того как был назван остров дьявола, даже недогадливый капрал понял, откуда пролегла дорога Кертнера в эту крепость.

До трагического полета над Вентотене англичанин участвовал в боях за Пантеллерию, и австриец часами обсуждал с ним ход операции, связанной с десантом на Сицилию. Этьен знал, что до вторжения на Сицилию союзники овладели островами Пантеллерия и Лампедузо, оба острова — в Тунисском проливе. Он был потрясен, когда узнал, что за три недели, предшествовавшие десанту, союзники сбросили на Пантеллерию семь тысяч тонн бомб. А результаты массированной бомбардировки? Они выяснились сразу после занятия острова. Из 54 береговых батарей противника вышли из строя только две, потери гарнизона на Пантеллерии были поразительно малы.

Слушая англичанина, Этьен даже разволновался, потому что все эти данные подтверждали его выводы и давали пищу для серьезных размышлений. Вот пример неверной наступательной тактики, когда избыток методичности и боязнь риска приводят к потере инициативы! Потому–то вся тактическая подготовка Монтгомери перед наступлением не принесла его 8–й армии ожидаемого преимущества. В чем дело? И можно ли критиковать фельдмаршала Монтгомери, армия которого, начиная от Эль–Аламейна, не знала поражений? Да, можно и нужно, потому что Монтгомери слишком часто упускал шансы на крупную победу, а в других случаях победа доставалась ценой слишком больших жертв.

Англичанин упрямо не соглашался со своим возбужденным соседом и спорил до того, что его белесое лицо становилось красным. Но австриец во многом убедил своего оппонента, во всяком случае над многим заставил задуматься. Десант на Пантеллерию после трехнедельной бомбардировки — не единственный пример порочной тактики при наступлении. К сожалению, есть и более свежий пример.

— Какой?

— Не следовало высаживаться в тылу у немцев в Салерно, так близко к Сицилии, южнее Неаполя. Выгоднее было высадиться глубже в немецком тылу, ближе к Риму. Вот тогда можно было бы быстро нанести решающий удар по войскам Кессельринга!