— А вы не торопитесь, господин Принтц, — сказала Беата.

Руннельт выслушал все это с удовлетворением, но через минуту радость его померкла. «Пальцы, — подумал он, — пальцы могут и не гнуться, и ничего не чувствовать. Но в остальном-то он живой, ведь это ж надо, так грохнуть по столу. А рявкнул как!»

Принтц снова попытался начертать свою подпись. Нотариус, жена Руннельта, сам Руннельт — все не сводили глаз со стариковской руки, которая знай себе дергалась над листом бумаги.

— Готово, — вздохнул Принтц.

— Ладно, — сказал нотариус. — Теперь вы, господин Руннельт, а я тем временем принесу бутылочку. Надо же спрыснуть сделку.

«Спрыскивание он небось тоже поставит мне в счет, — подумал Руннельт. — Включая обслуживание, и жаться он тут, само собой, не будет».

Руннельт подписал. Быстро, экземпляр за экземпляром. Потом отодвинул бумаги в сторону, словно они мешали ему.

Нотариус ловко откупорил бутылку.

Принтц глядел на стоявшую перед ним рюмку, которую нотариус наполнил на палец, не больше. Когда старик заговорил, похоже было, что он обращается к своей рюмке:

— Ну вот, канат обрублен. Словно у воздушного шара. Один канат за другим. Когда меня выпроводили на пенсию, был обрублен первый канат. Когда умерла жена — несколько сразу. А когда продаешь свой дом, так и кажется: обрублен предпоследний. И теперь весь старый шар держится на одном-единственном канате, и уж как его тянет кверху! Скоро последняя веревка перетрется, сама по себе. Она уж и без того гнилым-гнилехонька. Воздушный шар по имени Принтц удерживают на земле несколько перетертых нитей…

«Не в себе старик, — подумал Руннельт, — или просто хочет заморочить меня своей болтовней? В самом деле ему так грустно или старый плут хочет мне доказать, что уже дышит на ладан, а сам, того и гляди, переживет меня? Ему-то легче, я слежу за домом, а он себе живет припеваючи на пенсию. Сколько мне придется ему выплачивать? Два года? Или все двадцать?»

— Будем здоровы! — сказал Принтц и ободряюще приподнял рюмку.

Руннельт с такой поспешностью ухватился за свою, что вино выплеснулось через край.

«Черт возьми, что будет дальше-то? Выходит, я так и начну с этого дня прислушиваться к каждому вздоху, каждому хрипу старика? Выходит, с этого дня я должен зазывать смерть к нему в мансарду? Выходит, я бандит и подлец? Этот человек, старый, побитый жизнью человек не сделал мне ничего худого, и вдруг я начну дожидаться его смерти. Да при чем тут вообще смерть? Кто ее затащил сюда, в этот кабинет, в этот договор? Нотариус? Старик? Я сам?»

— Будем здоровы, — сказал Руннельт.

— Хайнкен, да ты никак опять на велосипеде?

— Да, Грабнер, на зиму пришлось отказаться от машины. Здесь все равно никуда не поедешь. А чтоб только на работу и обратно, не имеет смысла.

— Из-за монет, пожалуй, тоже.

Хайнкен замялся.

— И из-за них тоже, — наконец сознался он. — Сам знаешь, нынче сверхурочных не бывает. Раньше я с них-то и держал машину. Коли и дальше буду разгуливать без дела, придется мне и вовсе ее загнать. Я и так ее пять лет продержал и смогу говорить, что, мол, было времечко, имел и я свою машину.

Оба велосипедиста свернули в сырой туннель возле стапелей. Хайнкен посигналил. Без нужды, ему нравилось слушать звонок.

— А у тебя, Грабнер, все по-старому? — спросил Хайнкен. — Тот же термос для кофе, что и двадцать лет назад, когда ты пришел к нам, и велик у тебя тот же самый? Да?

— Кто не пересаживался с велосипеда на машину, тому и обратно не пересаживаться, — ответил Грабнер.

Хайнкен малость покрутил педали, прежде чем до него дошло.

— A-а, это ты про меня…

— Вот именно.

— Да, тебе здорово повезло, — сказал Хайнкен.

Грабнер вздрогнул. Задышал прерывисто.

— Ты это про что? — спросил он.

— Ну про то, что Леммеркерн не может достроить дом. У него только подвал и готов. Иначе он загородил бы вам вид на канал. Я слышал, Леммеркерн не сегодня-завтра вылетит в трубу. Если уже не вылетел. Дом ему никогда не достроить. Словом, тебе крупно повезло. Это ж надо, такой вид из окна.