— И вы с ним уже виделись?

— Мы только что расстались.

— Он принимает участие в этом деле?

— Он дал мне этот совет.

— А Париж?

— Принц принудит его к сдаче голодом.

— Ваш проект великолепен. Но я вижу одно препятствие.

— Какое?

— Невозможность осуществить его.

— Пустые слова. Нет ничего невозможного.

— Да, в мечтах.

— Нет, на деле. Есть у нас деньги?

— Да, немного, — сказал Мазарини, боясь, чтобы Анна Австрийская не заставила его раскошелиться.

— Есть у нас войско?

— Пять или шесть тысяч человек.

— Хватит у нас мужества?

— Безусловно.

— Значит, дело нетрудное. О, понимаете ли вы, Джулио? Париж, этот ненавистный Париж, проснувшись без короля и королевы, увидит, что его перехитрили, что ему грозит осада и голод, что у него нет другой защиты, кроме его вздорного парламента и тощего, кривоногого коадъютора!

— Прекрасно, прекрасно, — произнес Мазарини, — я понимаю, какое это произведет действие, но не вижу средств привести ваш план в исполнение.

— Я найду средство.

— Вы знаете, что это означает? Междоусобная война, война ожесточенная и беспощадная!

— Да, да, война, — сказала Анна Австрийская, — и я хочу обратить этот мятежный город в пепел; я залью пожар кровью; я хочу, чтобы ужасающий пример заставил вечно помнить и преступление, и постигшую его кару. О, как я ненавижу Париж!

— Успокойтесь, Анна, что за кровожадность! Будьте осторожны; времена Малатесты и Каструччо Кастракани прошли. Вы добьетесь того, что вас обезглавят, прекрасная королева, а это будет жаль.

— Вы смеетесь?

— Ничуть не смеюсь. Война с целым народом опасна. Поглядите на своего брата Карла Первого: ему пришлось плохо, очень плохо.

— Да, но мы во Франции, и я испанка.

— Тем хуже, per Baccho, [21] тем хуже; я предпочел бы, чтобы вы были француженкой, а я французом: тогда нас не так бы ненавидели.

— Во всяком случае, вы одобряете мой план?

— Да, если только его возможно осуществить.

— Конечно, возможно. Говорю вам: готовьтесь к отъезду!

— Ну, я-то всегда к нему готов, но только мне никак не удается уехать… и на этот раз я вряд ли уеду.

— А если я уеду, поедете вы со мной?

— Постараюсь.

— Вы меня убиваете своей трусостью, Джулио. Чего вы боитесь?

— Многого.

— Например?

Лицо Мазарини было все время насмешливым. Теперь оно омрачилось.

— Анна, — сказал он, — вы женщина и можете оскорблять мужчин, так как уверены в своей безнаказанности. Вы обвиняете меня в трусости, но я не так труслив, как вы, ибо не хочу бежать. Против кого восстал народ? Против вас или против меня? Кого он хочет повесить? Вас или меня? А я не склоняюсь перед бурей, хоть вы и обвиняете меня в трусости. Я не сорвиголова, это не в моем вкусе, но я тверд. Берите пример с меня: меньше шума и больше дела. Вы громко кричите — значит, ничего не достигнете. Вы хотите бежать…

Мазарини пожал плечами, взял королеву под руку и подвел ее к окну.

— Смотрите, — сказал он.

— Что? — спросила королева, ослепленная своим упрямством.

— Ну, что же вы видите в это окно? Если глаза меня не обманывают, там горожане в панцирях и касках, с добрыми мушкетами, как во времена Лиги; и они смотрят на это окно так внимательно, что увидят вас, если вы поднимете занавеску. Теперь посмотрите в другое окно. Что вы видите? Вооруженный алебардами народ, который караулит выходы. Все ворота, двери, даже отдушины погребов охраняются, и я скажу вам, как говорил мне Ла Раме о Бофоре: «Если вы не птица и не мышь, вы не выйдете отсюда».

— Но ведь Бофор бежал!

— Хотите и вы бежать таким же способом?

— Значит, я пленница?

— Конечно! — воскликнул Мазарини. — Я уже битый час вам это доказываю.

С этими словами кардинал преспокойно сел за стол и занялся письмом к Кромвелю.

Анна, трепеща от гнева и вся красная от негодования, вышла из кабинета, сильно хлопнув дверью. Мазарини даже не обернулся. Вернувшись к себе, королева бросилась в кресло и залилась слезами. Вдруг ее осенила мысль.

— Я спасена! — воскликнула она, вставая. — О да, я знаю человека, который сумеет увезти меня из Парижа; я слишком долго не вспоминала о нем. Да, — продолжала она задумчиво, но в каком-то радостном возбуждении, — как я неблагодарна. Я двадцать лет оставляла в забвении человека, которого давно должна была бы сделать маршалом Франции. Моя свекровь осыпала золотом, почестями и ласками Кончини, который погубил ее; король сделал Витри маршалом Франции за убийство; а я даже не вспоминала и оставила в бедности этого благородного д’Артаньяна, который меня спас.