– Что это?

– Снотворное. Чтобы спать.

– Да ну… А если вдруг тревога? Какой из меня боец?

– Не надо боец. Надо спать, отдых, понимаешь? Тревоги не будет.

– Почему?

– Перемирие. Надо спать.

Таблетки австрийские, название не выговоришь. Я верчу в руках блистер, с надеждой спрашиваю:

– Может, лучше водка?

Горан качает головой из стороны в сторону, поворачивается и идет к штабному блиндажу. Я знаю — алкоголь на позициях под запретом. В феврале, когда мы еще были под Книном, здесь в соседнем батальоне парни из «интервентной четы» устроили пьянку — отмечали чей-то день рождения. Упились до деревянного состояния, уснули вповалку, а ночью пришла диверсионная группа, смешанный отряд из хорватов и босняков. Тогда погибло двенадцать человек, остальных спас пулеметчик-диабетик. Он не пил и проснулся, когда резали его отключившихся сослуживцев. Очередь из РПК спугнула диверсантов и те ушли в горы.

С тех пор на позициях у нас — сухой закон. Командир нашего 15-ого Личского корпуса генерал Стеван Шево издал такой приказ и вменил командирам строго следить за его соблюдением. Я уже достаточно узнал разгильдяйский характер сербов, чтобы предположить, что в других частях наверняка потихоньку попивают. В других — но не у нас. Горан — человек-кремень. Его слово нерушимо. Хочешь выпить — дождись смены, спускайся в город и там хоть залейся лозовачом и ракией-сливовицей.

Поэтому он и дает мне таблетки. Вечером того же дня я выпиваю одну — и ничего не происходит. Чувствую зов коня. Не спится. Ближе к полуночи глотаю вторую — ноль эффекта. В два часа, когда холод, источаемый фигуркой, буквально скручивает мои мышцы судорогой, принимаю третью, и тут количество переходит в качество, причем резко, в течение нескольких секунд. Все накопившееся во мне напряжение разом уходит. Становится тепло и покойно. Исчезает и шум в голове, куда-то пропадают все тревожные мысли. Вязкая истома обволакивает меня и уносит в царство Морфея.

Утренний развод я благополучно просыпаю, за что получаю устное взыскание. С этого дня сон налаживается, и я уже не принимаю таблетки Горана. Но на всякий случай держу их при себе.

Все так же ничего не происходит. Один день неспешно переползает в другой. Служба идет сама собой, как будто она тоже связана с вращением нашей планеты вокруг своей оси. Разводы, наряды, караулы, дозоры, чистка оружия — и так день за днем.

Вообще служба в армии Сербской Краины напоминает пионерский лагерь, только вместо «Веселых стартов» — стрельба по живым мишеням, вместо «Дня Нептуна» — боестолкновения с диверсионными группами противника, вместо «Зарницы» — вылазки в хорватский тыл.

Порой увлекательно, но не весело.

На черных знаменах сербских четников — так называли здешних повстанцев еще во времена борьбы с османским игом — написано: «Слобода или смрт!». До свободы нам всем очень далеко. А до смерти — рукой подать.

Второе августа выдается дождливым, душным. Где-то далеко, над Дарницким хребтом, гремит гром.

– Сегодня день десантника, вот! — говорит мне Шпала после развода.

– Ну, хорошо. Поздравляю, брат.

– Поздравление не булькает, — он улыбается. — А отметить положено. Я тут ракией разжился, вот… Ты Колу скажи, и после десяти подгребайте к Белому камню.

– Казаков звать?

– Да ну их… — кривится Шпала. — Понтов больно много.

Ракия оказывается крепкой, как самогон. Да, по сути, это и есть самогон из чернослива. Мы все давно не пили и с непривычки быстро косеем.

Вялый разговор время от времени прерывается на бравурные тосты:

– Ну, за десантуру!

– За то, чтобы число прыжков совпадало с количеством приземлений!

– За дядю Васю, вот!

К полуночи мы накидываемся так, что хочется лечь и уснуть прямо тут, в траве у белой известняковой скалы. Ракия — коварная штука. Голова вроде ясная, а руки-ноги почти не слушаются. И вдруг Кол произносит, старательно выговаривая слова:

– Мне сегодня ночью дед приснился. В форме военной. «Иди, — говорит, — ко мне во взвод. Будем вместе фашистов бить».

– И чего? — непонимающе таращит пьяные глаза Шпала.

– А то, — Кол пытается закурить, но ломает сигарету в непослушных пальцах. — Дед погиб в июне сорок первого. В Брестской крепости. Я его только на фотках видел.

Подавленные, слегка протрезвевшие, возвращаемся в палатку. Утром я просыпаюсь с тяжелой головой, и весь день проходит как во сне. Вечером подхожу к Горану:

– Нам отпуск обещали. Затишье же. Ты спроси отцов- командиров, может, дадут недельку хотя бы?

– Завтра, — говорит Горан. — Поеду в штаб, буду знам.

«Знам» — это «узнаю» по-сербски. Иду к палатке. Казаки играют в футбол. На импровизированном травяном плацу идет вечерний развод — кого в караул, кого в дозор на перевал.

Вдруг остро понимаю, что сербам не выиграть этой войны. Понимаю — но ничего не могу сделать. Да они и сами, как мне кажется, чувствуют это. Но — слишком упрямая нация — продолжают воевать, без надежды, с обреченной гордостью смертников.

Похоже, ко мне опять вернулась бессонница. Засыпаю только под утро. Мне снится Телли и изумрудные луга Махандари. И когда первый взрыв подбрасывает койки в палатке, я несколько секунд сижу на земляном полу и никак не могу — не хочу! — проснуться.

Второй взрыв разносит в щепки будку связистов. Третий — накрывает ротную палатку, где квартирует сербская полурота. Матерясь и толкаясь, мы бестолково бегаем по лагерю, а взрывы становятся все чаще, воздух наполнен шуршащими звуками летящих снарядов.