Мы явились в самый разгар заседания. Какой-то патриот витийствовал с трибуны. В воздухе звучала брань по адресу Дюмурье. Но едва мы показались на пороге, все стихло. Оратор умолк, и сотни голов повернулись в нашу сторону. Затем зал огласился восторженными криками:

— Это Друг народа!

— Слава Марату, слава нашему вождю!

— Да здравствует Марат!

— Да здравствует Друг народа, защитник наших прав!

Учитель сделал протестующий жест. В этот миг из-за председательского бюро к нам навстречу бросился человек. Он обнял Марата.

— Друг и брат, твой коллега Дюбюиссон приветствует тебя. Разреши поздравить от имени Общества: ты избран нашим председателем!

Все встали и бурно — аплодисментами и радостными возгласами — приветствовали нового председателя.

Марат пожал плечами, посмотрел на меня с извиняющейся улыбкой и вслед за Дюбюиссоном пошел к председательскому бюро. Подняв руку, он ждал, пока восстановится тишина. Потом сказал:

— Братья, я тронут вашим доверием. Я всегда старался честно служить народу, буду и впредь отдавать себя общему делу. Не ждите от меня «тронной речи» — не нужно лишних фраз. Будем продолжать наше заседание.

Новый взрыв аплодисментов был ответом на эти слова.

Я оглядывался вокруг. Повсюду знакомые лица. А вот и наши «старики»: Фрерон, Демулен, Робер… Камилл заметил меня, помахал рукой и несколько минут спустя очутился рядом. После первых приветствий он сказал, указывая на Марата:

— Видал? Теперь он самая популярная личность в нашей среде. Представляешь, затмил Неподкупного, и тот с досады даже перестал ходить на заседания… А что было здесь 31 марта, когда он утюжил Дантона! Какую овацию ему устроили! А затем Общество в полном составе отправилось провожать его до дому…

Я и сам поражался. Такого я не видел и не предполагал — ведь к Марату до сих пор многие патриоты относились очень двойственно. Марат в былые времена пользовался популярностью у кордельеров, но у якобинцев… У якобинцев после ухода фельянов любимым вождем и оратором оставался Робеспьер… В чем же тут дело?.. Что произошло?..

Занятый подобными размышлениями, я почти не следил за ораторской трибуной. Но затем движение, происшедшее в зале, заставило меня насторожиться.

На трибуну поднялся Приер с несколькими листами бумаги в руках. Он начал читать. Это, как объяснил мне Демулен, был циркуляр для департаментов, составленный еще 3 апреля и отредактированный Комитетом корреспонденции клуба. Я прислушался.

— «Друзья, — читал Приер, — мы преданы. К оружию! Наши враги наконец завершили свое гнусное предательство, и Дюмурье, их сообщник, идет теперь на Париж, чтобы осуществить их замыслы…»

Опять Дюмурье! По правде говоря, мне уже осточертели все эти разговоры о Дюмурье. Ну ясно: Дюмурье изменил, но теперь-то что можно с этим поделать? И ведь он же не идет на Париж: войска не откликнулись на его призыв, и он, как сказал мне Марат, подался к австрийцам!..

Приер продолжал. Некоторые фразы просто поражали меня.

— «Но, братья и друзья, это еще не все наши опасности, они гнездятся и в нашей среде… Да, контрреволюция проникла в правительство, в Национальный Конвент. Вот куда должен быть нанесен удар! Вперед же, республиканцы, восстанем, арестуем всех врагов нашей революции и всех подозрительных лиц! Безжалостно уничтожим заговорщиков, если не хотим, чтобы они уничтожили нас!..»

Я не мог прийти в себя от изумления. Это было безрассудно! Открытый призыв к восстанию против Конвента!..

Я смотрел на Марата. Мне казалось, что он слушает без внимания. У него был утомленный вид. Опустив голову на руки, он уставился взглядом в одну точку.

Приер закончил чтение.

— Друзья, одобряете ли вы этот циркуляр?

Раздались крики «Да!» — и новая волна рукоплесканий.

Приер наклонился к столу, за которым сидел Марат.

— Подпиши, председатель, а потом и мы приложим свои руки.

Марат обмакнул перо в чернила и минуту помедлил. Он обратился к Дюбюиссону:

— Послушай, но ведь изменник бежал к Кобургу! Наш призыв от 3 апреля несколько устарел!

— Чепуха. Не следует терять народный энтузиазм. К тому же слух о бегстве Дюмурье не проверен.

— И то правда.

Марат подписал. Затем поставили подписи Дюбюиссон, Приер и еще двое, мне не известных. Вскоре после этого Марат поднялся:

— Братья, вы мне простите, но неотложные дела призывают меня покинуть вас. Не будем прерывать заседания. Дюбюиссон займет мое кресло.

Когда мы, сопровождаемые верным Роше, очутились на улице, он сказал:

— Ей-богу, нет сил. А впереди еще столько работы — завтра важное заседание…

Некоторое время мы шли молча. Затем я сказал: