— Всегда дома, сударь. У нее больные ноги.

Консьержка, до сих пор оглядывавшая меня с головы до пят, прибавила со вздохом:

— Да, эта барышня не из молоденьких.

Я поднялся по крутой лестнице, казавшейся бесконечной, созерцая грязную известку некрашеных стен} наконец, достигнув самого верха, остановился перед плохо прикрытой дверью и постучал.

Пришлось подождать несколько минут.

Когда наконец дверь отворилась, я невольно отступил и чуть не пересчитал своими ребрами ступени пяти этажей.

Передо мной стоял Марат.

Я был подготовлен: мне говорили о сходстве. Но оно оказалось настолько необыкновенным, что можно было поверить в привидения и загробный мир! Иллюзию увеличивал неопределенный костюм женщины; голова ее была повязана чем-то белым, почти скрывавшим волосы, — точь-в-точь так же Марат обыкновенно повязывал голову!..

Немного оправившись, я задал совершенно излишний вопрос:

— Дома мадемуазель Марат?

— Да, войдите.

Мы миновали темный закуток и очутились в бедной, по опрятной комнате. Вся мебель ее состояла из стола, трех стульев и грубо сколоченной книжной полки. На стене висела клетка, где распевали два чижа; большое стекло окна было разбито и заклеено промасленной бумагой, через которую в этот дождливый день проникало лишь тусклое подобие света.

Сестра Марата опустилась на один из стульев и указала мне на другой. Взгляд ее проницательных черных глаз был недоверчив и насторожен.

Я рассказал ей о себе, о моей дружбе с Маратом и о цели этого визита.

Взгляд оставался настороженным: женщина явно не верила мне. Я задал ей несколько вопросов, она отвечала односложно и говорила больше о революции вообще, нежели о своем брате. Интонации ее речи показались мне удивительно знакомыми. Я узнавал многие обороты, выражения, слова, которые так часто слышал раньше — они принадлежали покойному трибуну…

В этот раз мы так ни до чего и не договорились.

Но я решил не сдаваться.

Я приходил снова и снова, показывал письма Марата, говорил о том, что мог знать только он. Я даже как врач постарался завоевать расположение Альбертины и, осмотрев ноги ее, оказал ей посильную помощь. И лед постепенно растаял. Она поверила мне. Поверила настолько, что позднее передала мне многие из его рукописей, которые иначе так никогда бы и не увидели света.

Потом, всякий раз по приезде в Париж, я обязательно приходил к ней. Альбертина рассказала мне многое о своей семье, о характере и привычках брата; а я, возвратившись к себе в гостиницу, тотчас же записывал услышанное…

— Вы интересуетесь жизнью Жана Поля, милый Буглен? Вряд ли я полностью удовлетворю ваше любопытство, так как сама знаю не много. Отца, правда, помню хорошо: этот суровый человек прожил до восьмидесяти.

Родом он был с Сардинии, из Кальяри, и фамилия наша тогда писалась Мара… В Швейцарию отец прибыл незадолго до рождения Жана Поля, своего второго ребенка. Отец хорошо чертил и рисовал, преподавал иностранные языки и немного занимался медициной. Хотя семья наша была большой, мы жили в то время безбедно. Отец даже смог дать всем своим детям прекрасное образование!..

Альбертина улыбнулась, на лице ее появилось необыкновенно мягкое выражение.

— Наша мать всегда казалась мне ангелом. Я знала многих добрых женщин, но такой уже не встречала больше. Она была француженкой, но жила в Женеве, где и познакомилась с отцом. Отзывчивая и милосердная, она помогала нуждавшимся и воспитывала в нас чувства справедливости и любви к ближнему. Жан Поль нежно любил мать. Ее преждевременная смерть была для него глубоким горем, с которым душа его никогда не смогла примириться…

Я говорила уже, что семья наша была большой: у меня было четверо братьев и две сестры. Жан Поль, старший из братьев, как вы, наверно, знаете, появился на свет в Будри 24 мая 1743 года; затем отец переехал в Невшатель, где родились я и два других моих брата.

В Невшателе нам пришлось туго. Отец придерживался демократических взглядов и за это терпел постоянные утеснения от властей; то же продолжалось и в Женеве, куда он вернулся в 1768 году. В своей вере воспитал он и второго моего брата, Давида. Юноша талантливый и горячий, Давид писал радикальные политические памфлеты, побывал в Ферне у Вольтера и участвовал в восстании женевских демократов в 1782 году. Разгром этого восстания заставил Давида покинуть родину. Он отправился в далекую Россию. Тогда ему было лет двадцать восемь…

— А Жан Поль?

— Он не участвовал в этих событиях, поскольку еще в 1760 году уехал из дому. Но послушайте, что было дальше с Давидом. Сначала он поступил гувернером в семью русского аристократа Салтыкова, потом преподавал французский язык в различных домах Москвы и Петербурга и, наконец, стал профессором знаменитого Царскосельского лицея! Он воспитал многих известных людей, в том числе поэта-вольнодумца Александра Пушкина. На русской службе Давида неоднократно награждали и даже произвели в чин коллежского советника, а это очень высокий чин! Недаром Бриссо когда-то говаривал, что Давид не менее оригинален, чем его старший брат… Он умер совсем недавно — всего четыре года назад!..