Я не знал своего отца, но хотел бы, чтобы он был похож на Мерлина.

– Что тебя тревожит, мальчик?

Он имел право называть меня так, поскольку воспитал меня с пеленок. То есть не меня, а короля Артура. Ну, вы понимаете.

– Персиваль, – сказал я, – он пренебрег своей прямой функцией. Он призван быть истребителем чудовищ, драконоборцем… Он ведь отвечает за добычу крупных рептилий! А он берет и жалеет дракониху. Или дракона. В общем, хрен его знает, кто это был, но Персиваль его пожалел.

– Он же рыцарь, – очень натурально вздохнул Мерлин. – Ты так и запрограммировал его. И теперь, когда столкнулись две программы, более универсальная победила.

– Это означает… – я поднял брови, – свободу воли?

– Ну да, – согласился Мерлин, – до какой-то степени. Любая свобода воли – просто возможность из двух мотиваций предпочесть более общую. Более цельную. Никто не исключение. Ни он. Ни ты.

– Выходит, они обретают самостоятельность?

– А разве ты обрел самостоятельность? – спросил Мерлин. У него была местечковая привычка отвечать вопросом на вопрос. – Никто не самостоятелен. Но они учатся. Стараются соответствовать твоим запросам. Твоим подсознательным ожиданиям. Они же любят тебя.

– Это значит, что Гвиневера полюбит Ланселота? – спросил я неожиданно для себя.

– А ты ее любишь? – спросил он, в свою очередь. – Гвиневеру.

– Нет. Как можно любить андроида? О присутствующих не говорят, прости, Мерлин.

– Ничего. Если не любишь, то какая тебе разница?

– Ты не подумай. К тебе я привязан.

– Естественно, – сказал он, – ведь у тебя не было отца. Да и если бы он был… Ведь он все равно был бы человеком.

Психокорректор. Аналитик, конечно, научный консультант, практикующий врач – ведь могу же я, в конце концов, сломать ногу? – но, в первую очередь, психокорректор. Таких, как я, всегда снабжают такими, как он. После той истории с семью гномами.

Нечто среднее между исповедником, отпускающим грехи, и доктором Фрейдом, трактующим любой чих как сублимацию эдипова комплекса.

– Ты ведь всегда неуютно себя чувствовал с природными людьми, правда?

– Мне и с этими неуютно. Они слишком совершенны.

– Полюби их.

– Что?

– Они любят тебя. Полюби их.

– Они любят меня потому, что это часть их программы.

– Дети любят родителей тоже потому, что это часть их программы. Персиваль восхищается тобой.

– Он восхищается не мной. Он восхищается королем Артуром. Он аккуратно расправил рукава мантии.

– А ты, Големба, думаешь, тот, настоящий король Артур действительно был таким уж совершенством? Ты думаешь, рыцари без ума были от чужого старого мужика? Они любили не его, а то блистательное воплощение божественного духа, которое им любить было легко и просто. А настоящий Артур… Думаешь, почему Гвиневера увлеклась Ланселотом?

– Но тогда…

– Стань для них Артуром. До конца.

– Но тогда я стану совсем психом.

– Ну и что? Кому до этого дело? На этой планете, кроме тебя, нет ни единого природного человека. Потом… какая разница? Тебе же известно, что в конце концов происходит со всеми сисадминами?

– Ну… они доживают свой век в очень комфортабельных психушках. Если повезет.

– Да. Наполеоны, капитаны Немо, Гэндальфы, Люки Скайуокеры… В окружении санитаров-андроидов, которые подыгрывают им, как могут. Так какая разница?

– Мерлин, – сказал я, – ты говоришь то, что я сам хочу услышать.

Он не ответил. Молча сидел в своем кресле среди упакованных образцов, тестеров, мониторов и магических кристаллов. В углах скопились тени.

– Думай сам, – сказал он наконец, – решай сам. Ты же природный человек. Но помни – они тебя любят.

Я повернулся и направился к выходу. В животе бурчало, почему-то чесались глаза.

У двери я вновь обернулся.

– У драконов правда кладку стережет самец?

– Понятия не имею, – сказал он. – Не знал, что тут вообще водятся драконы.

Сервы задули в серебряные трубы, и пламя взметнулось в камине.

– Сэр Ланселот, – объявил сэр Кей и пристукнул древком копья по каменным плитам.

В узкие стрельчатые окна били солнечные лучи, и на полу расцветали крохотные радуги.

– Наконец-то, – прошептала Гвиневера.

Она сидела, выпрямившись, стиснув тонкими пальцами подлокотники высокого кресла. Лицо ее, и шея, и грудь вплоть до низкого выреза платья заливались алым румянцем. Не может быть, им не дано краснеть. Игра света.