– Убери! Убери!

Выскочил постельничий из опочивальни, вертит гребень так и сяк - понять ничего не может. Не спутали. Тот самый, турецкой работы, любимый государев гребень. Все зубья на месте, камни тоже.

Бросился постельничий за другим гребешком, издали государю показывает, а тот уж на подушках лежит, рукой махнул - уходите!

Крепко задумался Константин Михалков, да и не придумал бы ничего, когда б не Федор Иванович Шереметев. Прибыл Шереметев к государю по неотложному делу, а государь и в болезнях, и во гневе. Подали Федору Ивановичу загадочный опальный гребешок. Повертел он его в руках, спросил:

– Откуда? От кого?

– Посол турецкого царя Фома Кантакузпн в первый свой приезд челом ударил.

Федор Иванович тотчас вернул гребень постельничему и посоветовал:

– Убери его, да подальше. Фому Кантакузина казаки убили, и государь боится войны с турками.

Случай на веревочке у события.

Увидал Михаил Федорович боярина Шереметева - в комочек на постели сжался, улыбка несчастная. Вот ведь как! Не успеешь испугаться, а беда уже в дверях. За гребнем турецким - турецкие вести.

– Я знал, что ты придешь, - обреченно, севшим голосом сказал государь Шереметеву, подождал, пока тот закончит поклоны, и, собравшись с духом, спросил: - Война?

Шереметев снова быстро поклонился.

– Великий государь, худых вестей нет.

Михаил Федорович отер платком взмокший холодный лоб и откинулся облегченно на подушки. За Шереметевым как за стеной. Большой он человек: умом большой, силой, ростом. И лицо у него большое. Большая борода по необъятной груди, большие, но без жиру, длинные, иссеченные складками, как шрамами, щеки. Большой, мясистый нос. Как жердь. Кого клюнет, тому несдобровать, кто сам наскочит - пропорется. Лоб как валун. Гладкий, грубый, блестит тускло. А глаза маленькие, бесцветные. Им ни до чего дела нет, глядят мимо всего на свете, но видят все и ничего не забывают.

– Великий государь, в Москву приехал тайным обычаем посол молдавского господаря Василия Лупу, монах Арсений.

“Не зря гребешком руки ожгло”, - царапнул кошачий коготок по сердцу, но тревога уже ушла.

– Князь Василий клянется в любви тебе, государь. Пишет, что-де султан Мурад гневен и, чтобы войны не было, надо не мешкая вернуть Азов туркам. Как Азов казаки туркам отдадут, он-де, князь Василий, уговорит султана Мурада не ходить войною на Московское царство. Для султана Мурада потерять Азов - все равно что глаза лишиться, а если ему Азов отдадут, он, султан, прикажет крымскому хану не набегать на русские украйны.

“Как плавно льются речи у Шереметева, будто по писаному”. Михаил Федорович слушал музыку баюкающего голоса боярина, в слова не вникал. Но вести у Шереметева кончились, умолк, и государь спохватился: что же от него хотят? Мурад-султан хочет Азов назад, а чего хочет князь Василий? А чего можно хотеть ему, государю, царю, великому князю?

Обронил:

– Султан-то прикажет крымцам украйны нашей не трогать… Мы тоже казакам указы шлем: под Царьград не ходить, городов турецких не разорять…

– Великий государь, я твоим именем принял посла князя Василия с лаской. Князю Василию ведомо, что делается за дверьми Порога Счастья и за дверьми королевского замка в Кракове. Я, государь, твоим именем наградил князя Василия твоим царским жалованьем.

“Сначала у него “я”, а потом уж “твоим именем”, - без всякого сердца подумалось Михаилу Федоровичу.

Вслух государь сказал:

– Ты ведь знаешь, как лучше… Князь Василий златолюбец. Для него казны жалеть не надобно. Али не так?

Спросил, потому что длинное лицо боярина было непобедимо почтительно и равнодушно.

“Мои слова для него пустозвон. Все уже сделано, - “твоим именем”. Мои слова ему - одно неудобство”.

Но боярин, спохватившись, воскликнул с горячностью и усердием:

– Истинно так, государь. Князь Василий - златолюбец. Я твоим именем…

Михаил Федорович поморщился и тотчас схватился за ноги. Пусть боярин думает, что ножки у государя стреляют. Шереметев выждал, пока на лицо Михаила Федоровича воротится царское величавое спокойствие, и повторил:

– Я твоим именем, государь, составляю грамоту падишаху Турции султану Мураду IV о том, что Азов взят казаками без твоего, государского, ведома, воровски.

Подождал, не скажет ли чего государь, и закончил:

– Донским казакам я твоим именем готовлю осудительное письмо.

Михаила Федоровича так и подбросило. Сначала сел, а уж потом открыл глаза.

– Осудительное?

Михаил Федорович решительно завернулся в одеяло, лег на бок, зажмурился и тогда уж только сказал твердо, сердито: