— А сколько вам лет? — спрашивает она.

Я думаю, следует ли врать ей. Говорить правду не хочется, поэтому я отвечаю витиевато:

— Не так много, чтобы умереть. Не так мало, чтобы быть наивным.

Она смеется:

— Вам должно быть уже под шестьдесят, ведь тридцать лет назад вы уже были судьей… Вам неприятно рассказывать? Что если я попрошу?

Я пожимаю плечами. Смотрю на свои руки; теплый песок течет между пальцами.

Операторы долго искали, куда пристроить микрофон, когда я буду в плавках. По счастью, у меня на груди очень густая, все покрывающая растительность.

— Что если я попрошу? — повторяет Лидия решительнее.

Я рассказываю ей о том, как я мою цистерны. Она удивляется, но желает слышать другое:

— Вы не хотите рассказать мне, что случилось с той женщиной?

Я спрашиваю, кого Лидия имеет в виду.

— Я знаю больше, чем вы думаете, — говорит она загадочно. — Та женщина, которая вроде бы убила своего мужа. И которую вы приговорили к повешению… Помните?

— Конечно, — говорю я. Лидия воодушевляется; ее щеки, и без того яркие, наливаются краской под слоем загара:

— Вы в самом деле верили, что она виновна? Или просто сводили с ней счеты?

— Какие счеты? — удивляюсь я.

— Она была богата, она была аристократка, она держалась высокомерно… Вы уже тогда знали, что она невиновна? Но думали, что правда так и не вскроется?

Я молчу.

— А если бы это была я, — говорит Лидия почти шепотом, — если бы я сидела на скамье подсудимых… Вы могли бы приговорить к повешению меня?

Она уже не лежит на песке — она сидит, уставившись на меня, и сердце ее бьется так часто, что с груди и плоского живота срываются прилипшие песчинки. Кто-то говорил мне, что женщины любят жестоких мужчин — пока эта жестокость направлена на кого-то другого. Может быть, это правда. Я не могу считать себе экспертом в области женской психологии.

Я перегрелся на солнце — с непривычки. Лежу в прохладном номере, поглядываю в телевизор — он работает без звука. На одном канале — неслышный боевик, на другом — клип модной певички, она лежит в огромном коробе с малиной и, как рыба, открывает перемазанный соком рот. На третьем — животные, их я смотрю дольше всего. На четвертом — новости спорта; я успеваю увидеть изумрудное поле, вратаря в белой майке с приставшими травинками, исходящий страстями стадион, потасовку на трибунах… Нет, не потасовку — настоящую кровавую драку…

Переключаю канал на животных.

Деликатно постучавшись, является доктор.

Ему под сорок, он респектабелен. У него очень мягкие, очень белые руки, он пахнет дорогим одеколоном. Он меряет мне давление и озабоченно качает головой; он предлагает сделать мне укол, от которого я сразу почувствую себя лучше.

Я соглашаюсь.

Он принимается искать лекарство в своем сундучке; сундучок тоже респектабелен, но пахнет уже не одеколоном, а дезинфекцией. В просторном нутре его полно облаток и ампул с яркими этикетками; доктор чуть отворачивается, пряча лицо. Я вижу только ухо, маленькое аккуратное ухо, сперва пунцовое, как закат, и через несколько секунд мертвенно-бледное.

Он поворачивается ко мне. В его руке готовый шприц; он улыбается. Улыбка неестественная.

Я не меняю позы. Не напрягаю ни единой мышцы.

— Вы же врач, — говорю я, глядя ему в глаза. — Вы же при исполнении. Где же профессиональная этика?

Несколько секунд он еще улыбается, потом роняет шприц на ковер и давит его каблуком.

После ухода доктора (или после его бегства, что будет правильнее, потому что он покинул меня куда быстрее, чем это принято у приличных докторов) мне становится лучше, и я принимаю предложение Лидии посидеть в ресторанчике.

Море спокойное. Небо на западе кажется медным, на востоке — ртутным. На террасе нет никого, кроме нас; Лидия сидит напротив и смотрит на меня круглыми восхищенными глазами.

Я уже говорил, что ей восемнадцать лет?

От ее взгляда — а может быть, от старого красного вина — мне делается хорошо и спокойно. Я рассказываю ей, что люблю симфоническую музыку и совершенную тишину. И что мне нравятся медные подсвечники в виде башен, и что я хотел бы собрать коллекцию старинного оружия и развесить ее на стенах моего дома. И что жизнь моя безрадостна, потому что в мире нет никого, кто не желал бы моей смерти.

Она плачет или мне мерещится?

Мы танцуем под саксофон, и вокруг никого нет. Только чайки, сидящие на перилах. Я счастлив.

В ванной комнате ее номера — а она большая, больше моей — я вынимаю из уха наушник и снимаю с рубашки микрофон. Заворачиваю все это в полотенце и опускаю на дно бассейна.

День шестой.

Режиссер недоволен, зато Георг в восторге.

— Как в романе, — говорит он в двадцать шестой раз. — Она будет великолепна в ток-шоу, даю палец на отсечение.