— Вы предрекаете нам поражение, — вздохнул он невесело. — Но как же тогда это? — Генерал подошел к висевшей на стене карте, большая часть которой была заштрихована черной тушью, и обвел ее границы тонкой указкой. — Вся Белоруссия, Украина, осажденный Ленинград, черт побери… Сталинград, в конце концов, на очереди.

Александр Сергеевич неопределенно хмыкнул.

— Что, вы не согласны? — вскричал Флеминг.

— У нас, у русских, есть прекрасная поговорка, — усмехнулся Якушев. — «Не хвались идучи на рати, а хвались идучи с рати». Если память мне не изменяет, в чем я не сомневаюсь, то не столь давно вашим офицерам и генералам выдавались специальные пропуска для участия в параде на Красной площади. И было это либо в конце ноября сорок первого, либо в начале его. Не так ли?

— Да, так, — нервно взмахнул рукой Флеминг. — Мне, разумеется, очень горько от вас об этом слышать, но вы не обращайте внимание, говорите откровенно, я привык выслушивать правду, какой бы жесткой она ни была.

Он отошел от карты и с печальным вздохом положил на место указку. Внезапно резко и отрывисто зазвонил телефон. Флеминг снял трубку лишь после пятого или шестого звонка, недовольно поморщившись при этом. Его лицо неожиданно помрачнело, лоб набух складками, линия рта стала косой, и Александр Сергеевич подумал, что, видимо, таким бывает обладатель этого большого кабинета в ярости. Вероятно, он разговаривал с кем-то из служителей русской полиции, потому что обрушился на него на русском языке:

— Сколько лет этому вашему задержанному? Ну, а кроме того, что он наклеил на афишную тумбу листовку, что он сделал еще? Ну так что же городской голова? Неужели по такому поводу надо было непременно меня беспокоить. Дайте ему, как это говорится по-русски, леща и отпустите на все четыре стороны. А папе прочитайте нотацию. Великая армия фюрера с детьми не воюет. А вы докладываете мне об этом так, словно задержали их неуловимого вожака Михаила Черного.

«Боже мой, — вздрогнул Александр Сергеевич, — ведь это же он о Мише Зубкове говорит».

Флеминг положил трубку и, беря себя в руки, тихо сказал:

— Извините, многоуважаемый Александр Сергеевич, за то, что я тут на ваших глазах утратил самообладание. Благодарю вас за эту великолепную беседу и буду рад, если наша встреча повторится. Мы беседовали с вами, как говорят пилоты наших люфтваффе и, вероятно, ваших ВВС, на полных оборотах откровенности. А теперь давайте я отмечу ваш пропуск, который, пока мы были заняты, адъютант услужливо положил на стол, и мы простимся. — Флеминг взял со стола розовый листок и приблизил к своим глазам: — О! Бумажка, — произнес он с расстановкой. — Всего-навсего презренная бумажка. Однако какую она имеет силу. Я ведь могу ее подписать или не подписать, и от этого зависит, покинете вы этот дом или останетесь его пленником.

«Нечего сказать, шуточка», — подумал Якушев, ощущая, что на большом его лбу появляются капли неприятного липкого пота. Но вдруг упрямая ярость пронизала все его старческое тело, и, с трудом ее сдерживая, он выговорил:

— Да. Это вы можете, герр генерал, потому что владеете моей судьбой. Однако вы не можете другого.

— Чего же? — прищуриваясь, спросил Флеминг.

— Заставить меня думать не так, как я думаю.

Как показалось Якушеву, голубые глаза немца потускнели, когда он неуверенно произнес:

— Ду-ма-ть? Да, да, вы правы, Александр Сергеевич, извините меня за бестактность. Гестапо имеет власть только над телом человека, но отнюдь не над его душой. Человека можно посадить в одиночную камеру, отправить в вечную ссылку на необитаемый остров, отрезать ему язык, но думать по-иному, нежели он хочет, заставить его невозможно.

Александр Сергеевич неожиданно усмехнулся:

— У нашего великого писателя Салтыкова-Щедрина один ретивый чиновник хотел было росчерком пера закрыть Америку, но потом одумался и промолвил: «Сие от меня не зависит».

Флеминг оглушительно захохотал:

— Так ведь это же великолепно сказано. Вот ваш пропуск, любезный господин Якушев. Извините за грубую солдатскую шутку с моей стороны. Попытаюсь оправдаться лишь тем, что наш общий любимец Гете в свое время изрек: «Ошибки молодости не страшны, если не таскать их до старости». А раз я еще не старик, то у меня осталось немного времени, чтобы исправиться. Постараюсь им не пренебречь.

Уже на пороге, прежде чем окончательно распрощаться со своим посетителем, немец задержал его за локоть:

— Господин Якушев, я совершенно упустил из виду. Там, в авто, положен небольшой сувенир от меня. Не обессудьте, примите.

Надежда Яковлевна с погасшими от горя глазами встретила мужа:

— Боже мой, как долго тебя не было дома. Я все уже передумала. Как хорошо, что ты живой и невредимый. А это что у тебя за сверток?

— Не знаю, — развел руками Александр Сергеевич. — Честное слово, не знаю. Давай-ка развернем.

Она принесла кривой нож и одним взмахом перерезала шпагат. Александр Сергеевич смотрел на ее натруженные, обветренные руки, обтянутые желтой кожей с взбугрившимися синими венами и горестно вспоминал о том дне, когда он впервые их расцеловал и какими они тогда белыми были у пятнадцатилетней гимназистки. И он с тоской вздохнул, подумав о том, какими безотрадными стариками они теперь стали. Будто из тумана надвинулось прошлое, канун его отъезда из Новочеркасска в Москву, их прогулка по аксайскому займищу, первый поцелуй. А теперь вместо гимназисточки с косичками и бантиками в них перед ним суетилась увядшая старушка с горькими прорезями морщин на лице.