Поглядывая на Лыкова, Костя говорил одну оскорбительную фразу за другой, ожидая, когда тот вспыхнет и заспорит. Но Лыков молчал, еле сдерживая блаженную усмешку. «Нет, этот не подведет, — думал он, — этот не предаст никогда, даже если бы я ему и открылся. Спасибо, парень, крой меня больше, все снесу».

— Так вот, — продолжал Костя Веревкин, безмятежно моргая зелеными глазами. — Немцы сейчас по этой причине в крайней озабоченности находятся. Как бы они просмотр какой всех отправляющихся со станции поездов и одиночных паровозов не учинили. Поэтому ты, командир, этого своего кореша сажай в свою будку и начинай нашу веселую птицу «кукушку» раскочегаривать, а я тем временем сбегаю наш путевой лист подпишу.

Дронов скупо кивнул Лыкову, и это означало: залезай. Второй раз команду произносить не понадобилось. Лыков резво поднялся на паровоз по узкой неудобной лесенке. А через несколько минут К-13, валя из трубы белесый дым в высокое летнее небо, бодро зашипел, готовясь тронуться с места. Перед тем как прозвучал его сиплый гудок, Костя Веревкин, уже успевший угольной пылью вымазать лицо, скаля белые зубы, крикнул в самые недра будки машиниста, посмотрев на приободрившегося пассажира:

— Слушай, а может, ты и есть тот самый парень, который вчерашней ночью того энтого… Может, Балабановская роща и заставила теперь тебя срочно мишкинскую тетю искать?

В ответ сержант до самых ушей улыбнулся. Погромыхивая колесами, оглашая окрестности сиплым гудком, «кукушка» отправилась в свой обычный, записанный в маршрутном листе путь. Когда, набирая скорость, она миновала здание вокзала, Дронов увидел в правую форточку привокзальную часть крутого Красного спуска и несколько десятков фашистских солдат, развернутой цепью бегущих к зданию вокзала.

— Поздно, служивые, поздно! — весело прокричал он, поглядев на своего незаконного пассажира. — Теперь и «юнкерсы» ваши нас не догонят.

— А? — ничего не поняв, отозвался Лыков.

— Дулю на, — захохотал кочегар Костя Веревкин, подкидывая в паровозную топку уголь. — Ворона не думала, не гадала, как в рай попала.

Наращивая скорость, «кукушка» все ускоряла и ускоряла бег. Вот она уже миновала выходную южную стрелку. Казалось, даже дыхание паровоза стало ровным и успокоенным. Дронов неотрывно глядел в окошко. В топке бурлил огонь. Вплоть до каждого вершка обожженной в эту пору года сухой потрескавшейся земли был знаком Ивану Мартыновичу этот отрезок пути от новочеркасской станции до Большого Мишкина.

И вовсе не потому, что почти в каждую свою смену он проводил по нему свой К-13. Нет, вовсе не в том было дело. Просто это была дорога его детства. Здесь каждый вершок земли, каждая шпала, каждая тропинка, ведущая к поросшему камышом берегу реки, были им тысячу раз вытоптаны. Здесь он одерживал победы в жестоких кулачных боях, и нередко один против четверых, а то и пятерых, потому что вся округа боялась дроновских кулаков. А сколько раз приходил он в жаркие летние дни на берег этой же реки, именовавшейся в жару, когда она сильно мелела, презрительно уменьшенно Аксайкой, и нежился под жарким голубым небом родного города. Весной же, когда та же самая река разливалась до самого горизонта, так что смыкалась с водами выходившего из берегов Дона, ее уже никто не смел называть так пренебрежительно. И большие и малые казаки, населявшие эту окраину, слушая, как шлепается вспененная волна на укрепленный камнями откос железнодорожной насыпи, с гордостью говорили: «Наш светлый Аксай, младший брат гордого Дона, характер выказывает».

Сколько раз грозили, бывало, строгие старики всадить Ивану Мартыновичу заряд соли в мягкое место за то, что приворовывал он с дружками недозрелые абрикосы и яблоки из чужих садов. И тогда он оставлял их в покое, но озоровать не прекращал. Несколько позднее по времени с этого берега начинался путь на другой, к чужим огородам и бахчам, где так сладостно было рвать арбузы и дыни, и убегать от дедов-караульщиков. Сюда, но уже гораздо позднее, приходили они с тоненькой застенчивой Липой на первые свидания, а потом поселились в белокаменном, хорошо отстроенном двухэтажном доме и с ликованием проводили свой первый медовый не месяц, а год, пока не запищал в люльке их первенец Жорка.

Эту часть маршрута, как и всегда, Иван Мартынович проскочил незаметно, но, подъезжая к своему бывшему жилью, не позабыл дать традиционный свисток, по которому прежние его соседи, оставшиеся там обитать, устанавливали, что это едет именно он. Однако теперь далеко не у всех его бывших соседей появлялись на лицах улыбки, потому, считали иные, что остался он перед оккупацией в городе умышленно и стал служить немцам. Но паровоз проносился, и горькая складка на лице у Дронова, появлявшаяся от такой мысли, таяла. Ивану Мартыновичу всегда казалось, что в одно мгновение, быстрее всякого курьерского, проскакивает он это расстояние на своем К-13.

А потом сердце как-то остывало к окружающему, и он уже не ощущал тех сладостных толчков в груди.

Проехав полустанок, именовавшийся в обиходе по фамилии бывшего купца-магната Цикуновкой, он уже равнодушно созерцал и проволочный забор, которым была обнесена территория военного склада, и осыпи песчаного карьера, откуда вывозили слюду, и даже знаменитую Голицинскую церковь, где были захоронены в одно время останки самого Матвея Ивановича Платова, которым и до сей поры гордится все воинство донского края вот уже сколько лет.