Барон не мог не знать, что в его дивизии с первых же дней после перехода границы в обратную сторону пошли жаркие споры. Азиаты судили и рядили о своей дальнейшей судьбе:

— Надо идти в Маньчжурию. Там атаман Семёнов и японцы. Они дадут нам кров и не отберут оружие...

— В Хайларе нас уже давно поджидают китайские войска Чжан Цзолиня. Разоружат, а потом напомнят о штурме Урги...

— В Маньчжурию можно идти только для того, чтобы сесть в китайские тюрьмы и познать законы чиновников-мандаринов...

— Надо идти в Кобдский округ, не покидая землю Халхи. Там многих белых, что ушли с юга Сибири...

— Надо пробиваться к своим, в Синьцзян. Там анненковцы и оренбургский корпус генерала Бакича.

— В Синьцзян идти нельзя. Тамошние китайские губернаторы уже не раз приглашали Красную Армию для уничтожения белых...

— Пускай синьцзянские губернаторы поспорят с нашей дивизией. Оружия сдавать им мы не будем...

— В Синьцзян никак нельзя идти. Наш барон говорит, что этот Бакич нам в друзья не годится...

Был ещё один вариант из разряда чисто авантюрных. Прорваться сквозь заслоны войск Чжан Цзолиня в Приморье, к каппелевцам, которые там ещё держались. Но Унгерн, поразмыслив, отказался от него. Ему было известно, что эти каппелевцы-колчаковцы не позволили атаману Семёнову, прибывшему во Владивосток на японском военном корабле, сойти на городские причалы. А барон носил на своём халате погоны генерал-лейтенанта с вензелем «С», что означало принадлежность к семёновской армии.

В том конфликте атаману при его настойчивости всё же удалось ступить на приморскую землю. Каппелевцы тогда не решились обострять отношения с японцами. А вот с генералом фон Унгерном-Штернбергом, помня его даурские «заслуги», церемониться они бы не стали.

Для Унгерна отпадал и вариант бегства в среду белой эмиграции. Будь то Харбин и Мукден с местными китайскими властями или колонии белоэмигрантов в далёкой Европе, например во Франции или Германии. На одном из допросов следователь спросил:

— Какими вы лично обладаете средствами? Фамильным наследством, награбленными в Монголии ценностями, деньгами от атамана Семёнова и японцев?

— Могу ответить откровенно. Я беднее самого последнего российского мужика из забайкальской деревни...

— Значит, вы отрицаете тот факт, что обладаете значительными денежными суммами?

— Совершенно отрицаю. Денег у меня лично нет, кроме тех, что были найдены при аресте щетинкинцами.

— Но в описи вещей, при вас найденных, о каких-либо ценностях ничего не говорится?

— Правильно. Это значит, что их у меня нет...

Унгерн не лгал на допросе. Он действительно никогда не стремился к личному обогащению. И никогда ив путал «тощую» дивизионную казну со своим собственным карманом. Уж в этом-то его не могли упрекнуть ни свои, ни враги. Понятие о «белой» офицерской чести он имел поразительное для времён Гражданской войны. Поэтому, окажись Роман Фёдорович, не имевший никакой профессии, кроме диплома об окончании Павловского военного училища, в белой эмиграции, там его бы ждали только нищета и борьба за выживание. Стать «частным лицом» на чужбине прибалтийскому аристократу хотелось меньше всего.

«Метание» в мыслях сослужило «бешеному барону» плохую службу, подведя его жизнь под трагический конец. Хотя, между прочим, он был вполне логичным. Знавшие его люди говорили, что барон, после отступления обратно в Монголию, впал в «совершенное отчаяние». Это привычно выражалось в сильной ярости, которую он вымещал на людях. В эти дни Унгерн лютовал, как никогда раньше. Есаул Макеев, один из самых доверенных людей барона, сказал однажды:

— Нашего цин-вана азиаты теперь боятся как сатаны, как чумы, как чёрной оспы...

Участились расстрелы как рядовых солдат, так и офицеров. Причём людей, которых даже в симпатиях к Советской власти заподозрить было нельзя. Унгерн фон Штернберг требовал от генерала Резухина, командиров полков и дивизионов только одного:

— Дивизию надо сохранить любой ценой. Ценой любой крови...

— Не только пойманного дезертира, но каждого азиата, заподозренного в дезертирстве, — наказывать расстрелом перед строем...

Теперь люди даже не просились на фуражировку, чтобы не быть заподозренными в желании куда-нибудь бежать для «спасения собственной шкуры». Обстановка в дивизии становилась всё более «нервной». Палачи из команд Сипайло и Бурдуковского отдыха не знали. Унгерновские солдаты шептались между собой:

— Что это наш барон так зверствует после Забайкалья?..

— Казнит только своих? Тех, кто за него воюет?..

— Может, он хочет заработать так прощение у красных?

Всего полгода назад монголы с восторгом встречали цин-вана Унгерна, побеждавшего гаминов и освобождавшего от них Ургу и самого Богдо-гэгена. Теперь всё стало иным. Местное население по пути движения Азиатской конной дивизии разбегалось и пряталось, где только могло. Так вели себя не только простые араты, но даже степные князья, искавшие убежища в лесах. Угонялись стада. Страна виделась безжизненной, словно испепелённой войной.