На этой самой тяжелой для жизни людей станции (Южный полюс, где зимуют американцы, расположен гораздо ниже Востока: и морозы там послабее и кислорода в воздухе побольше) Бармин узнал о том, что еще не встречалось в учебниках. Он видел, как молодые, полные сил люди задыхались, корчились и исходили кровью в муках акклиматизации, как неделями не заживала пустяковая царапина, как человек, у которого кровяное давление упало до 60 на 30, спокойно работал и не жаловался на самочувствие, он видел, как в полярную ночь, когда магнитные бури на две недели разорвали эфирную нить, связывающую Восток с внешним миром, распадалась личность внешне совершенно здорового человека.

Одного он лечил отдыхом, второго лекарствами, третьего психотерапией. Механик Назаркин перестал умываться, зарос грязью, не менял белье – доктор все выстирал и выгладил, перевязал розовой ленточкой и положил на аккуратно им же застеленным нары. Не помогло – скрытно сфотографировал в разных ракурсах опустившегося парня, раздобыл фото, где тот, симпатичный и элегантный, весело улыбается жизни, и соорудил витрину: «Сегодня и вчера Пети Назаркина – свадебный подарок его невесте от коллектива Востока». С того дня не было на станции человека более преданного идеалам чистоты и гигиены, чем механик Назаркин.

В ту зимовку Бармин впервые спас человека благодаря не знаниям своим, а наблюдательности и физической силе. В августе, под самый конец полярной ночи, морозы стояли неслыханные – под восемьдесят пять градусов. Мороз не мороз, а радиозонды аэрологи запускали, и метеоролог четыре раза в сутки выходил снимать показания приборов. В тот день Бармин дежурил по станции, и когда Гаранин отправился на метеоплощадку, с точностью до минуты зафиксировал его выход из дому. Дальше события развивались так. Гаранин обнаружил на актинометрическом приборе повреждение контакта и, чтобы устранить неисправность, снял рукавицу. В ладони мгновенно появилась сильная боль, потом она вдруг исчезла и в свете прожектора Гаранин увидел, что рука побелела. Встревоженный он надел рукавицу и поспешил к дому, а на Востоке-то спешить нельзя! Шагом нужно ходить на Востоке, медленным, старческим шагом, иначе в два счета сорвешь дыхание…

А Бармин смотрел на часы. Пять, семь минут прошло – нет Гаранина. Минуты три можно было бы еще подождать, но Бармин, томимый неясным предчувствием, доложился, оделся и направился к метеоплощадке, где и нашел Гаранина, который споткнулся о шланг питания, запутался в нем, упал и не мог подняться. Здесь уже Бармин забыл о том, что и тяжести на Востоке нельзя поднимать и резких движений делать не рекомендуется. Времени бежать за подмогой не было. Бармин взвалил беспомощного товарища ка спину, внес в помещение и растер спиртом. А спохватись доктор чуточку позднее – быть бы новой могиле на острове Буромского, усыпальнице погибших в Антарктиде полярников… Впрочем, как смеялся потом Бармин, благодаря этому случаю, он «накропал материальчику для научной работы: открыл влияние холода на певческие способности». Когда, спасая Гаранина, он тащил непосильную для одного человека тяжесть, то наглотался морозного воздуха и… онемел: спазмы голосовых связок не позволяли произнести ни единого слова. Над мычащим доктором сначала подшучивали, потом испугались, но компрессами и безжалостными массажами Бармин сам себя вылечил.

За год первой зимовки познал людей больше, чем за всю предыдущую жизнь. В обычных условиях, выяснил он для себя, сущность человека скрыта, и нужны чрезвычайные обстоятельства, чтобы она проявилась. Так, Семёнов и в еще большей мере Гаранин отнюдь не кажутся сильными. Общаться с ними просто, они доброжелательны, слушают других не перебивая, охотно оказывают разные бытовые услуги, узнав, что доктор получил новую квартиру, пришли и два дня приводили ее в порядок, помогли перетащить мебель. А Гаранин и вовсе мягок, хоть узлы из него вяжи – одолжит деньги, доподлинно зная, что не получит их обратно, отдаст накопленный на зимовках научный материал наглецу-аспиранту и прочее. Но в чрезвычайных обстоятельствах обнаруживается, что эти, казалось бы, нехарактерные для сильных личностей поступки нисколько не мешают и Семёнову и Гаранину быть твердыми, жесткими, а порой и жестокими. Взять хотя бы тот аврал в полярную ночь, когда пурга разнесла аэропавильон, или случай во вторую зимовку, когда – это было тоже в полярную ночь – радист Костя Томилин заболел воспалением легких, а баллоны с кислородом опустели. Коля задыхался, без кислорода он мог погибнуть, и Белов рискнул вылететь из Мирного на Восток. Покрутился над станцией и сбросил баллон, как торпеду, – садиться в семьдесят с лишним градусов нельзя, не взлетишь. Искали всей станцией, поморозились, измучились… Группа за группой уходили и возвращались, падали на нары и засыпали. Костя молил: «Мне уже лучше, черт с ним, с баллоном», а Семёнов с Гараниным сутки не спали и никому спать не давали: «Ищи, как хлеб ищешь, – тогда найдешь!» Специально взвешивал потом людей – в среднем на три килограмма похудели, но ведь нашли баллон! По привязанной к нему длинной ленте, кончик из снега торчал. Выкопали баллон – тоже работы на полсуток хватило, метра на три под снег ушел, и спасли Костю.

Вот это и есть внутренняя сила, скрытая, как скрывается она в ласковом штилевом море или безобидном на вид вулкане. И еще: Семёнов и Гаранин оставались самими собой перед самым высоким начальством. Уважали его за должность и заслуги, но не суетились и милостей не выпрашивали – ни словами, ни поведением. А надо было – возражали, отстаивали свое и в обиду своих ребят не давали. И оттого характеры их приобрели цельность, без которой подлинно сильным человек быть не может.

Цельность – в этом все дело! Вот, например, Макухин. Властен, суров и груб – с нижестоящими. А для начальства – податливое тесто, лепи из него что хочешь и клади в любую форму. Нет в нем цельности, значит, нет ему и настоящей веры и сила его – показная, бенгальский огонь…

– Погоди-ка. – Семёнов забрал у Бармина клещи с зубилом, отбросил. – Попробуем такой американский способ…

Семёнов взял топор, сунул лезвие в щель:

– Бей!

Бармин с силой обрушил кувалду на обух топора. Совсем другое дело! А ну-ка, еще разок! Бац по обуху, еще и еще! Днище провалилось. Провалилось, будь оно трижды проклято! Всхлипнув, Бармин уронил кувалду на унты, но даже не ощутил боли. Емкость была готова! Ну, еще приделать сверху и снизу два патрубка, ерунда.

Бармин оглянулся. Филатов, у которого носом пошла кровь, уже минут пять лежал в спальном мешке, Дугин и Гаранин раскрутили гайки и снимали крышку цилиндров с первого дизеля.

– Помоги выбраться, – попросил Филатов.

Бармин подсел к нему, опустил подшлемник: кровотечение остановилось, но резко осунувшееся лицо было мертвенно бледным.

– Разотри ланиты, детка. – Бармин похлопал Филатова по щекам. – Голой ручкой, она у тебя тепленькая.

А Гаранин тоже на пределе, подумал Бармин. И у Семёнова подшлемник в крови, как это раньше не заметил. И все-таки полдела сделано!

Откуда Бармин мог знать, что самое тяжелое испытание еще впереди?