— Не впервые слышу.

Мне показалось, что это ему неприятно. Чтобы замять неловкость, я спросил, какую роль он сам считает наилучшей в своем репертуаре.

— Для меня всегда лучшая роль та, которую я сегодня пою. Советую и вам так, — уже мягче проговорил он. Как уже сказано, разговор происходил в день исполнения им роли Сальери.

В связи с его острой реакцией на проявление художественной одаренности не могу не рассказать о случае, который произошел у Шаляпина с М. А. Бихтером.

Репетируя с Шаляпиным какую-то оперу, Бихтер во время перерыва спел ему романс Римского-Корсакова «Ненастный день потух».

Михаил Алексеевич Бихтер своим хриплым голосом пел необыкновенно поэтично и проникновенно. Окончив, он удивился, что Шаляпин молчит, и поднял на него глаза. А у того текут по щекам слезы, текут обильно. Бихтер растерянно опускает голову. Пауза длится нескончаемо долго. Нарушает ее Федор Иванович. Он с шумом открывает ящик стола, достает свой большой портрет и крупным своим, некогда писарским почерком быстро пишет:

«Пламенной душе, милому человеку, отличнейшему музыканту, в знак уважения и благодарности от преданного и полюбившего его Федора Шаляпина — Михаилу Алексеевичу Бихтеру. Спб., 20 декабря 1909 г.».

Вручая Бихтеру портрет, Шаляпин с большим волнением прибавил:

— Вы мне открыли еще один уголок красоты.

Диапазон шаляпинских художественных симпатий был, можно сказать, необозрим и простирался от тончайшего искусства Бихтера до эстрадной буффонады.

В 1919/20 году комиссар театров и зрелищ М. Ф. Андреева назначила комиссию для оценки программы популярного

<Стр. 529>

эстрадного артиста И. С. Гурко. Особенностью ею репертуара была, по существу, кощунственная перетекстовка классических стихов, положенных на музыку композиторами-классиками. В данном случае речь шла о монологе Пимена из «Бориса Годунова» М. П. Мусоргского, где между прочими у Гурко были и такие строки.

«Не скрыть мощей от ока исполкома мне — грешному... Недаром этих лет властителем народ себя поставил. Когда-нибудь прилежный комсомолец найдет мой труд усердный, безымянный... Засветит он лампаду Центротока и, повернув бесовский выключатель»... и т. д. в этом роде.

В комиссию были приглашены А. М. Давыдов, И. В. Тартаков и другие крупные артисты. Их Гурко нисколько не боялся. Но к началу просмотра в театральный отдел по какому-то делу неожиданно приехал Шаляпин, и Андреева пригласила его к столу комиссии. Гурко онемел. Он боялся Шаляпина не только вообще из-за своей программы, но и потому, что он его в какой-то степени пародировал. И Гурко, как он впоследствии рассказывал, опасался, как бы Шаляпин на него не обрушился не только словесно...

Но выхода не было, Гурко стал петь. Вначале Шаляпин рассвирепел и сделался багровым. Но Гурко по-своему талантливо выпевал речитативы, и лицо Шаляпина постепенно прояснилось, в глазах появилась улыбка, а затем, когда монолог был окончен и Гурко перешел на исповедь, которая начиналась со слов: «Да ведают свободные потомки земли родной минувшую судьбу! Все праздники смиренно переставив, по стилю новому на старости живу»,— Шаляпин с искренним удовольствием смеялся, а по окончании номера изрек:

«Что же тут возражать, товарищи: в старые мехи влито новое вино. А сделано талантливо!»

Итак, с благословения Шаляпина, перетекстовка Гурко получила путевку в жизнь...

Вкус в оценке вещей Шаляпину иногда изменял. Так, например, ознакомившись с «Дон-Кихотом» Массне, он считал, что «либретто сделано чудесно», и «музыка, кажется, отличная». Увлечение образом затмило перед ним искажение гениального романа либреттистом Каэном и бессилие Массне отобразить Дон-Кихота в музыке.

<Стр. 530>

15

Непревзойденным и несравненным остается умение Шаляпина, если можно так выразиться, «национально перевоплощаться», то есть изображать персонажи нерусской национальности.

Русский драматический театр явил нам немало замечательных образцов в этой области.

В оперном театре поводов для такого перевоплощения гораздо больше. Невзирая на известную отсталость певцов от драматических артистов в смысле чисто сценического воплощения, можно было бы легко назвать несколько артистов, давших прекрасные образцы в этой области. Шаляпин же и в этой области стоял на недосягаемой высоте. Если проанализировать легкость, ловкость и изящество его движений в роли Мефистофеля, «шармантность» его обхождения с Мартой, «красивость» его жестикуляции в сцене заклинания цветов, то мы увидим, что эти легкость и изящество целиком проистекают из всего духа французской музыки, из тонкого чувства пластической выразительности, типичной для французов.

Не считая Бориса и Досифея, Шаляпин больше и чаще всего выступал в ролях Мефистофеля, Дон-Кихота и дона Базилио.

Законченностью и совершенством веяло от его Дон-Кихота. Шаляпин изображал его на сцене конгениально описанию Сервантеса. Ни одной черточки русского властелина не было в его Филиппе Кровавом (опера Верди «Дон Карлос»).

Но непревзойденным образцом в области национального перевоплощения, собственным шаляпинским рекордом является его Сальери. Разрешите процитировать слова самого Шаляпина: