Не давали возможности перенести пенаты в деревню и новые увлечения, расширение сферы деятельности. Поэт все больше превращается в историка и журналиста. Пушкин начинает работать в архивах над «Историей Пугачева» (из этих занятий вырастает роман «Капитанская дочка»), собирает материалы для «Истории Петра». Пытаясь найти новые пути к читателю, он начинает издавать журнал «Современник» (1836), ищет авторов, ведет дела с типографиями и книгопродавцами. Заниматься этим в Михайловском или Болдине, конечно, было невозможно.

Пушкин оказался в капкане. Мечта звала его к тихому домашнему очагу, поэтическим трудам, мирной семейной жизни. Обстоятельства заставляли жить в свете, в шумной столице, изредка отлучаясь по делам то в Москву, то в оренбургские степи, то в родное Михайловское.

Пушкин должен был вернуться на службу: без этого была невозможна работа в архивах. Жалованье поэту постоянно задерживали: об этом ему, страдавшему от безденежья, постоянно приходилось напоминать. Еще более оскорбительным оказалось служебное повышение. «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам)», – записывает поэт в дневнике (1 января 1834 года). Формально все было правильно, Пушкин, как и всякий чиновник, получил следующее звание. Но необходимость являться на официальные церемонии в придворном мундире, выслушивать начальственные наставления, «на балах дремать да жрать мороженое» (Пушкин – Н. Н. Пушкиной, 20-22 апреля 1834 года) тяготила, мучила поэта.

К тому же поэту стало известно, что надзор за ним продолжается: на почте распечатали его частное письмо, его читал сам император. Узнав об этом, Пушкин был взбешен: «Государю неугодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностию. – Но я могу быть подданным, даже рабом, – но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене и приносит их читать царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться – и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! что ни говори, мудрено быть самодержавным…» (Дневник, 10 мая 1834 года).

При дворе повторялась давняя история с Воронцовым: «Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое». Чиновники, да и сам царь, видели в Пушкине не очень преуспевшего, временами нерадивого чиновника, а вовсе не гениального поэта, первого поэта России.

Не менее печально было и другое: публика тоже видела совсем не того Пушкина, каким он стал в тридцатые годы. Привычный образ романтического поэта, автора «Бахчисарайского фонтана» и любовных элегий заслонял другого Пушкина – драматурга-реалиста, который смотрит на историю «взглядом Шекспира» («Борис Годунов», маленькие трагедии); прозаика, предпочитающего простые, исторически точные, а не пышные фантастические сюжеты («Повести Белкина», «Пиковая дама», «Капитанская дочка»); поэта-философа, создающего образы-формулы, грандиозные обобщения («Медный всадник», поздние стихотворения).

Затеянные Пушкиным серьезные издания тоже терпели провал, проигрывали в глазах читателей перед бойкими журналистами. «Литературная газета», которую редактировал лицейский друг А. А. Дельвиг, закрылась через полтора года (18301831). Вскоре после разноса, устроенного Дельвигу шефом жандармов А. Х. Бенкендорфом, поэт умер. Пушкин тяжело пережил эту смерть.

Издаваемый уже самим Пушкиным «Современник» тоже не имел успеха, несмотря на то, что там были напечатаны пушкинские «Капитанская дочка», «Скупой рыцарь» и «Путешествие в Арзрум», «Нос» и «Коляска» Н. В. Гоголя, стихи В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, Ф. И. Тютчева, А. В. Кольцова.

После публикации шесть лет пролежавшего в пушкинском архиве «Бориса Годунова» в одном из журналов появилась эпиграмма: «И Пушкин стал нам скучен, / И Пушкин надоел: / И стих его незвучен, / И гений охладел. / «Бориса Годунова» / Он выпустил в народ: /Убогая обнова! / Увы! На новый год!»

Но Пушкин шел своим путем, делал то, что считал нужным, что подсказывал ему поэтический дар. Пушкина-романтика, резкого, несдержанного, порывистого, сменяет в тридцатые годы Пушкин-философ, Пушкин-мудрец, который уже не просто купается, плывет в жизненном потоке, но смотрит на него со стороны, приветствуя «племя младое, незнакомое», как в природе, так и в человеческой жизни.

«Письмо твое ‹...› крепко меня опечалило. Опять хандришь. Эй, смотри: хандра хуже холеры, одна убивает только тело, другая убивает душу. Дельвиг умер, Молчанов умер, погоди, умрет и Жуковский, умрем и мы. Но жизнь все еще богата; мы встретим еще новых знакомцев, новые созреют нам друзья, дочь у тебя будет расти, вырастет невестой, мы будем старые хрычи, жены наши – старые хрычовки, а детки будут славные, молодые, веселые ребята, мальчишки станут повесничать, а девчонки сентиментальничать; а нам то и любо. Вздор, душа моя; не хандри – холера на днях пройдет, были бы мы живы, будем когда-нибудь и веселы» (П. А. Плетневу, 22 июля 1831 года).

(«…Вновь я посетил…», 1835)

Эти строки обращены как к молодым деревьям, вырастающим на окраине михайловского поместья, так и к будущим поколениям.