Ковер любезно выделил капитан, купивший его в Византии в подарок супруге. Ковер похож на персидский, большой с мягким высотой по щиколотку ворсом. Мы вшестером вполне на нем помещались. Еще и оставалось место для капитана, иногда присоединявшегося к нашей компании. Телохранительницам Волеславы, правда, места не хватило, и они пристроились у борта, любуясь морским пейзажем. В центре ковра стояла огромная чаша с фруктовым ассорти. Периодически, то один, то другой из нас протягивал руку, брал с блюда какой-нибудь фрукт и впивался зубами в сочную мякоть. Царило неловкое молчание. Я уже объяснил, с чем связанное. Вальки это, правда не касалось: она, как уже было сказано, чувствовала себя вполне комфортно.

Глянув, в очередной раз, на смущенного степняка, жрица довольно неожиданно предложила:

— Хулагу, расскажи о себе.

Бедняга, только что сунувший в рот виноградину, едва не подавился. Прожевав и проглотив ягоду, он откашлялся и робко переспросил:

— Что именно вас интересует, госпожа?

Та пожала плечами. Груди под рубахой от этого движения волнующе колыхнулись, заставив кочевника в очередной раз покраснеть и отвести глаза.

— Да все, — лениво протянула Волеслава. — Как жил, кого любил, или ненавидел, где бывал, что повидал? Надо же как-то время убить, — это уже, обращаясь ко мне. — Скучно.

Последнее слово было произнесено немного капризным тоном, ранее моей жрице совершенно не свойственным. Похоже, вынужденное безделье влияет на моих спутников не очень хорошо. Уж если даже всегда такая деятельная Волеслава поддалась его влиянию.

А почему, собственно, и не поговорить? Плыть еще несколько дней. И если экипаж, все же, чем-то занят, то нам, пассажирам, делать совершенно нечего. Тем более, вот так в тесном кругу на отвлеченные темы мы никогда не болтали. И в Кийграде, в том числе. Там общались, все больше по делу, а на пирах шумно, пьяно и народу много — по душам не поговоришь.

— Действительно, Хулагу, расскажи, — присоединился и я к Валькиному предложению.

Так сложилось, что мои просьбы моим окружением воспринимаются, как приказы. Потому тот вздохнул, почесал бритый затылок (на лето кочевники брили головы, и степной принц уже здесь на корабле избавился от своей роскошной шевелюры), потом неуверенно начал:

— Мой отец Менгу-хан. Он владыка племен тавров — самого сильного народа в степях северного приморья. Хотя, это вы и так знаете.

Хулагу опять вздохнул и нехотя продолжил:

— Я старший сын от второй жены моего достопочтенного отца. От первой — старшей жены у него имеется четверо сыновей, которые в очереди на престолонаследие стоят впереди меня. Потому отец отпустил меня к твоей особе без особых возражений.

— Обижали старшие братцы? — сочувственно протянула Волеслава.

На скулах кочевника вспухли желваки. В глазах зажегся опасный огонек. Он недобро глянул, на все так же безмятежно щурящуюся жрицу и открыл рот, чтобы сказать ей что-то, видимо, не слишком приятное. Но, глянув на меня, сдержался, провел рукой по лицу, словно стирая с него, вспыхнувший, было, гнев и продолжил, слегка напряженным голосом:

— Старше меня из этих четверых были только двое. Двое — младше. Но по нашим законам и они имели преимущество в наследовании, поскольку родились от старшей любимой жены. И вы правильно сказали, госпожа, двое старших относились ко мне не совсем по-братски.

В голосе Хулагу зазвучала злость. То ли на своих братьев, то ли на Волеславу, заставившую вспомнить не слишком приятные моменты биографии.

— Но это продолжалось только, пока я был мал и слаб. Уже в двенадцать лет обо мне заговорили, как о юном батыре. К шестнадцати годам я стал одним из самых сильных и ловких нукеров моего отца.

Я автоматически отметил слово «нукер». Не русское. Такие слова здесь, за границами славских земель встречались все чаще. Касалось это больше имен собственных. К примеру, острова Эгейского моря носили вполне греческие по звучанию имена. Может даже, совпадающие с таковыми в моем мире. Во всяком случае, такие названия, как Самофракия, Лемнос и Лесбос, мимо которых мы проходили, раньше я точно слышал. Ну и кое-какие греческие словечки, типа акрополя, полиса, базилевса здесь тоже встречались. Складывалось ощущение, что когда-то история шла здесь по земному сценарию, но в определенный момент что-то случилось, и все народы заговорили вдруг по-русски. Нет, я бы понял, если на латыни: вторжение румийцев, в языке которых проскакивали латинские словечки, но почему по-русски? Никаких особых славянских завоеваний тут, вроде, не было. Если только это случилось очень давно и в глобальном масштабе. Может даже они тоже пришли из параллельного мира? Но почему язык современный русский? А может в этом параллельном мире время шло быстрее, и русские оказались примерно на том же уровне развития, что и в моей теперешней России? Потому завоевание и оказалось всеохватывающим. Может даже с применением современной мне военной техники. Только вот почему никаких следов этого завоевания не осталось, не считая, естественно, языка? Было очень давно? Но почему язык не изменился? Со временем этот процесс совершенно неизбежен, насколько я знаю. Вопросы, вопросы…

За всеми этими размышлениями не сразу заметил, что в нашей компании назревает конфликт. Оказывается, на последнюю реплику Хулагу по поводу его крутости, Лотар и Хегни имели неосторожность недоверчиво хмыкнуть. Действительно, степняк не производил впечатления богатыря. Задохликом, конечно, тоже не был. Роста чуть выше среднего, мышцы не гипертрофированы, как у Лотара, например. Хотя сухи и рельефны. Двигался он тоже хорошо — с грацией пантеры.

На такое явно выказанное сомнение к своим словам, Хулагу среагировал, как и положено пылкому сыну южных степей: вскочил на ноги и, дрожащим от гнева голосом, спросил, обращаясь почему-то только к Хегни, действительно ли тот сомневается в его словах? Хегни, который кротким нравом тоже не отличался, так же поднялся на ноги и собрался ответить что-то, что должно было усугубить начинающуюся ссору. Черт! Вот они — плоды безделья и скуки! Ведь вполне прилично ладили между собой мужики до сих пор!