Богатое событиями время дворцовых переворотов, свидетельницей, а впоследствии и участницей которых была цесаревна Елизавета Петровна, – великий соблазн для беллетриста. Запутанные интриги и тайная борьба придворных партий, заговоры и убийства, происходящие на фоне романтического флера, воплотились на страницах романа «Цесаревна», вышедшего в Париже в 1933 году. С перерывом в два года там же увидела свет книга «Екатерина Великая». Составляющие её сюжета стали еще более глубокими и помимо точно выписанных исторических декораций, на фоне которых разворачивается главное действие романа. Читатель знакомится с раздумьями автора о бремени власти, о назначении монарха и важности правильного выбора сотрудников-царедворцев, что всегда отличало «матушку Екатерину». Второстепенные персонажи романа изображены Красновым тоже довольно отчетливо, с приданием им легко узнаваемых черт характера, присущих служилому сословию екатерининской эпохи. Однако в романе не они, а именно императрица получилась наиболее живой и сравнительно достоверной. Ее образ оказался удачно оттененным другими, порой нарочито лубочно выписанными героями. Жанр романа труден сам по себе, и здесь количество прежде написанных произведений редко переходит в качество без одной важной детали – авторского таланта.

Старательный романист Краснов изо всех сил пытался придать своим романам о Елизавете и Екатерине хоть сколько-нибудь возможной увлекательности. Описательное многословие автора, затянутые диалоги героев и порой неуклюжие сюжетные композиции, присущие многим произведениям Краснова, разумеется, не отличались ни изяществом авторского слога, ни ясностью замысла, ни хитросплетением сюжетных ходов. Между тем романы были приняты эмигрантской общественностью и со вниманием прочитаны. Их косвенный успех, выразившийся в раскупаемости тиражей, объяснялся довольно просто. Верный старому монархическому принципу почитания своего сюзерена, Краснов создал произведения куда как более притягательные, чем череда фамильярных опусов, появившихся по обе стороны российской границы в первое десятилетие после октябрьского переворота. На страницах своих книг он с пиететом воплотил славные страницы русской истории и запечатлел благородные образы государынь так, как и подобало бы каждому верноподданному канувшей в Лету Российской империи – достойно, с уважением и глубоким пониманием их исторической роли. Именно поэтому два исторических романа Петра Николаевича Краснова пережили свое время и в новом веке возвращаются к читателям, жаждущим исторической правды.

В Конотопе верховых и вьючных лошадей оставили. Дальше, до самой Москвы, шел ямской тракт, и полковник Федор Степанович Вишневский подрядил телегу по казенной подорожной. Он ездил в Венгрию покупать вина для императрицы Анны Иоанновны и, отправив покупку обозом за надежным бережением, сам спешил в Петербург.

Алеша вышел на крыльцо и долго смотрел, как реестровый казак с пятью заводными лошадьми трусил по обратной дороге. Был прохладный полдень, и уже пахло весною. Земля на солнце оттаяла и просохла. Белая пыль поднималась за лошадьми, и в ней, как в тумане, горел неярким пламенем алый тумак черкесской шапки казака. Висячие рукава кунтуша мотались за спиною, как крылья, и с дома с самого детства знакомые и точно родные лошади спешили покорной ходой. Серко бежал сбоку, и Алеше долго были видны высокие луки, обтянутые алым сафьяном полковничьего седла.

На деревянном крыльце, на щелястом полу с глубокими темными морщинами плохо оструганных досок лежали пестрые ковровые хуржины – переметные сумы с домашней провизией. Темное горлышко толстой пузатой сулеи с токайским вином – счастливый покупатель себя не забыл – торчало из крайней сумы. В хуржинах – Алеша их укладывал с матерью – лежали коржики сладкие, на меду, домашние сухари, что напекла и насушила ему на дорогу, – «аж до самого Сам-Питербурха чтобы хватило» – мачка Наталья Демьяновна. Громадный кусок сала, ветчина и колбасы – деревенская снедь в мокрых холщовых тряпицах наполняли сумы. Алеша долго смотрел, как серел и голубел, уменьшаясь, точно тая в воздухе, казак с родного хутора Лемеши, и с ним серело и таяло, исчезая в небытие, и его прошлое. И сейчас – будто кто-то совсем другой, незнакомый и чужой, стоял на крыльце ямской избы, над которой свешивали воздушные нити тонких ветвей еще голые акации.

Было грустно. Точно снились – поднимались воспоминания нерадостного и невеселого детства.

Пригонит Алеша к вечеру общественное лемешское стадо и, голодный, обгорелый на толоке, пропахший скотиной и полынной горечью степных трав, с длинным бичом на плече войдет в хату, снимет рваную шапчонку и станет креститься на темные лики икон, на толстый дубовый сволок, где славянскими буквами, под титлами вырезана надпись: «Благословением Бога Отца, поспешением Сына». Здесь был вырезан крест: «Содействием Святого Духа создася дом сей рабы Божией Натальи Розумихи. Року 1711 маия 5 дня». Помолившись, ждет от отца приглашения вечерять.

За столом, на лавке, сидит отец и с ним человек пять соседей казаков. Все уже пьяны достаточно. Оловянные стаканы с брагой то и дело осушаются. Отец, кивая красной, в седых кудрях головой и расправляя длинный ус, рассказывает – в который уже раз! – о своих доблестях и невзгодах.

– Та я ж, – кричит он, стуча стаканом по столу, – с великой охотой вси козацкие против татар и протчиих неприятелей отправлял походы!.. Ох!.. – щелкает он себя по высокому и красивому лбу. – Гей! Що то за голова, що то за розум!.. Но… нема хвортуны… Вишь, бидолага! Ради частых нечаемых, ово от неприятелей, ово от междуусобных разорений все знищало… А то!.. Гей, хлопцы! Що то за голова, що то за розум!..

С этой отцовской поговорки Алешу и все их семейство прозвали на хуторе Розумами.

Теперь казалось Алеше, что тогда устало сидел в углу, на лавке в хате, пил молоко, прислушиваясь к пьяной болтовне отца, совсем и не он, а какой-то маленький и жалкий пастушок, ничего общего не имевший со статным молодцом, что стоит сейчас на крыльце ямской избы в Конотопе и что едет с паном полковником в Санкт-Петербург.

Вспоминает Алеша, как он тайком от отца ходил к дьячку села Чемер учиться грамоте и церковному пению. Отец узнал об этом и, – тоже точно и не наяву это было, но только приснилось, – пьяный гонялся за ним, а он в смертельном испуге убегал от отца, кружа около хаты. Отец настигал его. Он проскочил под ворота, а отец вслед ему пустил с такой силой топор, что он глубоко врезался в доски ворот… После этого Алеша бежал из отцовского дома и поселился у дьячка. Здесь познал он сладость науки и прелесть гармонии пения.