Офицер ворковал:

– Будьте разумны, последуйте примеру вашего друга Титуса и скажите нам, кто еще был в заговоре, кроме него, вас, Дэна Уилгэса и Уэбба. Тогда мы вас отпустим. Мы сами все прекрасно знаем… о, мы знаем все подробности… но мы хотим убедиться, пришли ли вы наконец в себя, обратились ли в истинную веру, мой маленький друг. Итак, кто еще был замешан? Назовите толькс имена. Мы вас сразу отпустим, или вам хочется еще раз отведать касторки и плетей?

Дормэс не ответил.

– Десять ударов, – сказал офицер.

Дормэса каждый день выгоняли на получасовую прогулку – потому, может быть, что он предпочитал бы лежать на своей жесткой койке, стараясь по возмосности не двигаться, чтобы успокоилось его бешено колотившееся сердце. С полсотни заключенных прогуливались во дворе, бессмысленно шагая по кругу. Он проходил мимо Бака Титуса. Поздороваться с ним – значило бы напроситься на удар от стражи. Они приветствовали друг друга быстрым движением век, и, глядя в его ясные глаза спаниеля, Дормэс знал, что Бак никого не выдал.

Один раз он видел Дэна Уилгэса, но Дэн не гулял, как другие; его вывели под стражей из карцера-с разбитым носом, с оторванным ухом, он был похож на человека, отделанного боксером. Он казался наполовину парализованным. Дормэс пытался расспросить про Дэна одного из часовых в его коридоре. Часовой этот, парень с красивым и чистым лицом, известный в своей деревне как первый щеголь и нежный сын, рассмеялся:

– Ах, твой дружок Уилгэс? Болван думает, что он сильнее наших ребят. Говорят, он все кидается на них с кулаками. Это ему даром не пройдет, не сомневайся!

В эту ночь Дормэсу показалось – он не был уверен, но ему казалось, – что он слышал вопли Дэна. На следующее утро ему сообщили, что Дэн – Дэн, который всегда так негодовал, когда ему приходилось набирать сообщение о чьем-нибудь самоубийстве, – повесился у себя в камере.

В один прекрасный день Дормэса неожиданно для него привели в комнату – на этот раз довольно большую, – где его должны были судить.

Но судьей был не районный уполномоченный Фрэнсис Тэзброу и не какой-нибудь военный судья, а радетель о народном благе, сам великий Эффингэм Суон, новый областной уполномоченный.

Когда Дормэса подвели к судейскому столу, Суон просматривал статью, написанную о нем Дормэсом. Он заговорил – нет, этот грубый, усталый человек не был уже тем веселым, светским собеседником, который когда-то играл с Дормэсом, словно мальчик, обрывающий крылышки у мух.

– Джессэп, признаете ли вы себя виновным в попытках ниспровержения существующего строя?

– Что…Дормэс беспомощно оглянулся в поисках адвоката.

– Уполномоченный Тэзброу! – позвал Суон.

Наконец Дормэс увидел товарища своих детских игр.

Тэзброу ни в коей мере не старался избегать взгляда Дормэса. Произнося свою речь, он смотрел на него очень прямо и очень приветливо.

– Ваше превосходительство, мне очень тяжело разоблачать этого человека, Джессэпа, которого я знал всю жизнь и которому я пытался помочь, но он всегда был пустым малым, он был общим посмешищем в Форте Бьюла, потому что вечно корчил из себя великого политического деятеля!.. Когда Шефа выбрали президентом, он был очень недоволен, так как не получил никакого политического поста, и старался посеять недовольство, где только мог… я сам слышал, как он агитировал.

– Довольно! Благодарю вас. Окружной уполномоченный Ледью, скажите, правда это или нет, что этот вот арестованный, Джессэп, пытался убедить вас примкнуть к заговору против моей особы?

Шэд пробормотал, не глядя на Дормэса:

– Да, это правда.

Суон заговорил скрипучим голосом:

– Джентльмены, я полагаю, что этих показаний плюс собственная статья подсудимого, которая имеется здесь перед нами, вполне достаточно для установления его вины. Подсудимый, если бы не ваш возраст и не ваша дурацкая старческая слабость, я приговорил бы вас к ста ударам плетью, как я приговорил всех других коммунистов, угрожающих корпоративному государству. Но, принимая во внимание ваш возраст, я приговариваю вас к содержанию в концентрационном лагере на срок, который может быть продлен по решению суда, но не меньше семнадцати лет. – Дормэс быстро прикинул. Ему теперь шестьдесят два года. Ему будет тогда семьдесят девять. Он больше не увидит свободы. – Кроме того-на основании предоставленного мне, как областному уполномоченному, права издавать чрезвычайные постановления, – я приговариваю вас также и к расстрелу, но пока откладываю приведение этого приговора в исполнение… до тех пока вы не будете пойманы при попытке к бегству! Я надеюсь, Джессэп, что в тюрьме у вас будет больше чем достаточно времени, чтобы вспоминать о том, с каким умом и блеском вы написали эту восхитительную статью обо мне! И о том, что в любое холодное утро вас могут вывести на дождь и расстрелять.

В заключение он, между прочим, сказал страже:

– И двадцать ударов плетью.

Спустя две минуты они влили в него касторовое масло; он пытался вцепиться зубами в грязное дерево скамьи пыток; он слышал визг стального удилища, когда часовой, забавляясь, пробовал его в воздухе, прежде чем опустить на сплошь израненную спину Дормэса.

XXXI

Когда открытый тюремный фургон приблизился к трианонскому концентрационному лагерю, последние вечерние лучи еще ласкали поросшую березами, кленами и тополями гору Фэйтфул. Но сумерки быстро ползли вверх по склону горы, и долина тонула в холодном мраке. Измученный Дормэс равнодушно и устало поник.