Соловьи поют, заливаются

Аннотация

Михаил Успенский СОЛОВЬИ ПОЮТ, ЗАЛИВАЮТСЯ Отменно странное происшествие, имевшее быть в уездном городе N, что находится всего в ... верстах от Санкт-Петербурга, до сих пор еще не описано ни в "Северной пчеле", ни в "Московском телеграфе" по причинам известным. Сколь далеко ни заносился бы ум человеческий в потугах постичь миропорядок, ничего доброго оттого не происходит; единственно лишь неприятности. За давностию лет происшествие, о котором мыслю поведать, в умах и памяти невольных его участников стерлось совершенно. Оно и к лучшему: будет меньше поводов для двусмысленных толкований, к чему приохотились нынче столичные журналы. Предлагаю благосклонному читателю эту странную, но поучительную историю, могущую, несомненно, послужить к исправлению умов и смягчению нравов. ......................................... В некоторый день августа месяца статский советник Платон Герасимович Головачев возвращался из присутствия в собственный дом, причем шел пешком, по своему обыкновению. Августовский вечер, как водится это в тихих городках наподобие нашего, дышал весь прелестию и покоем. Мещанские куры, крашенные для различия ализариновою краскою, снискивали ежедневного пропитания в плодах, именуемых в простонародье конскими яблоками. Подошед к воротам дома своего, статский советник заметил несообразное, а именно: перед воротами стояла телега - прямая безобразная мужицкая телега, которой никак не место у ворот такого значительного по уездным меркам лица, каков был Платон Герасимович. У телеги стоял крестьянин самого подлого вида и приглашающе манил Платона Герасимовича продерзкой своей рукою. - Тебе, любезный, чего? - спросил Платон Герасимович, желая более накостылять мужику по шее, нежели с ним пререкаться. - От дядюшки вашего, - отвечал мужик, смущенно царапаясь пальцем в бороде. - Их, стало быть, Бог прибрали, а это велено передать вам прямо в ручки. При этих словах мужик указал на обитый рогожей ящик. - Какой дядюшка? У меня нет никакого дядюшки, - возразил Платон Герасимович. - Ты, мужик, говоришь вздор; да ты лжешь! Тебя надобно к квартальному! - За труды, барин, полагается, - сказал мужик, потирая пальцами, как делает обыкновенно низшее сословие, желая получить несколько денег. - А вот мы тебя проверим! - сказал Платон Герасимович и протянул к мужику руки, мысля ухватить. Но вместо мужика в руках у него вдруг очутился обитый рогожей ящик, а сам мужик, вскочив в телегу, хлестанул лошадь и покатил по улице. - Экий, - только и произнес Платон Герасимович. Ящик был тяжеленек. Верно, свинцовых жеребьев прислал поручик Дудаков для смеху! Вот каналья! Ну, уж я удеру над тобой шутку горшую - отобью у тебя актерку твою француженку да напишу пашквиль! Положив наперед так и сделать, Платон Герасимович кликнул Матвейку и велел ему нести ящик в дом. Отодрали рогожу - под ней, точно, был ящик, но не такой, в каких обыкновенно перевозят винные бутылки либо картины, напротив, - и, полноте, ящик ли это был? Никогда до сей поры не видывал Платон Герасимович таких ящиков. Две боковые стенки и крышка его были забраны красным деревом превосходнейшей полировки, одна стенка - дырчатым бристольским картоном, а еще другая - стеклом серо-зеленого цвета. На крышке, кроме того, имелись пуговки с надписями. - Не пожалел ведь каналья поручик денег! - заметил сам себе Платон Герасимович. Отослав Матвейку готовить ужин, он вооружился очками и принялся осматривать ящик со всех сторон, ища потайного замка. - Воображает, подлец, что оставил меня в дураках. Прислал, наверное, урода в спирту и смеется сейчас в трактире Анисимова. Смейся, смейся, подлец! Таково ли будешь смеяться, когда афронту получишь от своей француженки! Для чего, однакоже, эти надписи? Надписи и вправду были пречудные. На дощечку прикреплена была черная платина с серебряными буквицами: "Горизонт". Слово "горизонт" совершенно лишено было твердого знака. Противу каждой пуговки имелись надписи же, выпоненные твердой, но безграмотной рукой. - Частота строк, - читал Платон Герасимович. - Вкл. Что за вкл? И от чего частота? Шутки разного рода были в ходу у провинциального общества: в прошлом году, например, на святки в возок квартирмейстера егерского полка подбросили дохлого борова с намеком, потому что у борова углем были намалеваны доподлинно квартирмейстерские усы; или подговорили мастеровых в день тезоименитства престарелого князя Рюхина кричать ему фетюка; да мало ли что выдумает праздный ум! Проделка же с ящиком, однако, превосходила все виденное Платоном Герасимовичем. - А отвезу я этот ящик прямо к предводителю, - мыслил вслух статский советник. - И мы разберемся там, что это за ящик. Зачем это - ящик? и отчего горизонт? Любопытство все же превозмогло необходимую осторожность. Платон Герасимович крутил все рычажки и кнопочки; наконец под пальцами у него раздался щелк. Незапный страх охватил Платона Герасимовича: ящик издавал точно такой звук, какой издает потревоженный пчелиный рой. Головачев ужаснулся коварности канальи поручика, собрался бежать из комнат и крикнуть людей, но силы оставили его, и он уселся прямо в панталонах и башмаках противу стекла. Стекло меж тем засветилось голубым светом, и за ним оказались не пчелы, как ожидал того пораженный Платон Герасимович, но человеческие фигурки наподобие тех, какие можно наблюдать во всякий базарный день у раешника. - Ах, так это раек! - сказал Платон Герасимович и несколько обиделся даже, что там не пчелы. - Однако откуда же свет? Так недолго и до пожару! Фигурки за стеклом представляли нескольких молодых людей в шитых золотом костюмах и с гитарами на манер Цыганов; в отличие же от райка они перебирали пальцами по струнам и открывали рты. "Дорогонько стоит, - подумал Платон Герасимович. - Нет, это не поручик Дудаков. Это рублей сто, не менее того". Он принялся ждать, когда в игрушке кончится завод, и покрутил еще рычажки. В тот же миг звуки ужасной силы наполнили комнаты; с трудом догадался статский советник, что то была песня. Напев, однакоже, был совсем не цыганский. Головачев еще покрутил - певцы запели несколько тише. Из кухни тем часом прибежал Матвейка, так что Платон Герасимович едва успел набросить на ящик рогожу. - Я чаял, барин, вас тут режут, - простодушно сказал слуга. - Изволите отужинать? - Вздор какой, - сказал Платон Герасимович. Кто меня в собственном доме может резать? Ужин подай сюда. Да пособи этот ящик поставить на комод. Матвейка поспешил исполнить сказанное. На округлом крестьянском лице его выказалось недоумение. - Он, чать, поет! - сказал слуга, указуя на ящик. - Вестимо, поет, - ответил Головачев. - Для чего же ему не петь, коли он музыкальный ящик? Подай ужин и ступай. К ужину тем не менее Платон Герасимович так в тот вечер и не прикоснулся, занятый необыкновенною игрушкою. Следом за цыганами появилась певица в балахоне и по-русски запела, что она совсем не певица, но Арлекин и должна смешить людей. Арлекина Головачев видывал на гастролях заезжей труппы; певица нимало не напоминала его. - А она ничего, - сказал Платон Герасимович и сделал пальцами в воздухе этакую фигуру. ...С некоторых пор сослуживцы в присутствии стали замечать за Платоном Герасимовичем странности: он начал чураться холостяцких пирушек двадцатого числа и в иные дни; дамы, всегда знавшие его за великого угодника своего пола, дивились его холодности. Весь день в присутствии он сидел как бы на угольях, а окончив работу, мчался домой в коляске, изменив своему обыкновению. Иные полагали, что Платон Герасимович влюбился, другие говорили, что увлекается он немецкой философией и мартинизмом... Все вечера до глубокой ночи проводил Платон Герасимович в своем кабинете. Невоздержанный его Матвейка болтал между своих товарищей, что из кабинета барина доносятся песни и музыка, а подчас выстрелы и даже канонада. Страх перед ящиком покинул Платона Герасимовича совершенно. Он научился обращаться с дьявольским подарком так же ловко, как понаторевший мастеровой со станком своим. Скоро он даже стал разбираться, в какой день недели и в какой час может увидеть за стеклом шансонеток, когда - нескромный водевиль, когда - послушать ученого человека о таинствах природы. Более же прочих зрелищ полюбилась ему молодецкая игра, заключавшаяся в метании по льду черной коробочки, должно быть из гумиластика. Сам конькобежец изрядный, Головачев надивиться не мог той стремительности, с какой играющие носились по льду. Иных игроков он знал уже по имени и громко приветствовал, когда появлялись они за стеклом. Читатель вправе удивиться: отчего Платон Герасимович не задумывался над природой чудесного ящика? Да почему же не задумывался; очень задумывался. По зрелом же размышлении пришел к мысли, что от дум его все равно ничего не изменится. Иногда, впрочем, странности его сказывались несколько более явно. Так, например, пришед утром в присутствие, он обратился к окружившим его чиновникам с вопросом: "А что, господа, довольно мы вчера наказали шведа?". Когда же стали спрашивать его - какого шведа? за что? - он сказался больным и ушел домой. Или в другой раз, будучи приглашен на ужин к предводителю, принялся рассказывать, будто в англицкой столице Лондоне из пробирки родилась девочка и чувствует себя отменно. Анекдоту этому изрядно посмеялись, потому что англичан давно все знают за записных чудаков и пьяниц - отчего бы им и взаправду не завести дитя в пробирке? Более же всего он удивил в тот раз общество своим музицированием. И до того Платон Герасимович блистал в салонах, исполняя италианские романсы; сейчас же, сев за клавикорды, он изобразил необычайно живую пиесу, или, скорее, куплеты, в которых были такие слова: Соловьи поют, заливаются. Но не все приметы сбываются. А твои слова не забудутся, Сбудутся, сбудутся! Пиеса эта или куплеты, будучи записаны с его голоса, получили необыкновенную популярность благодаря чрезвычайной простоте слов и напева; редкий бал или попойка в городе обходились без их исполнения. Еще нескольким подобным пиесам обучил он французскую актерку Дебомон, чем и отвратил ее внимание от поручика Дудакова. Поручик запил горькую и был отчислен из полка за бесчинство. Между тем действие, оказываемое дьявольским ящиком на Головачева, было пагубным. Сравнивая окружающую его жизнь с миром грез, он все более впадал в меланхолию. Когда долго не видел в ящике водевилей, становился мрачен и раздражителен; то терпела поражение его любимая ледовая дружина - в такие дни ему лучше было под руку не попадаться. Когда же в казенных суммах случилась недостача и наряжено было следствие, он проглядел все отчеты и с тоскою в голосе сказал: "Ах, господа, кабы следствие да вели знатоки!" чем весьма обидел нескольких вполне достойных людей. Как тайна царя Мидаса некогда не давала спать его брадобрею, так и тайна ящика начала тяготить Головачева. Первому открылся он Матвейке и горько о том пожалел: Матвейка совершенно забросил хозяйство и все дни с утра проводил в барском кабинете, а выпивши на праздник с дружками, горланил песню про Арлекина. Наконец Платон Герасимович положил довериться некоему господину Корефанову, окончившему в свое время курс из Петербургского университета и покинувшему столицу после известных неприятных событий. Несколько вечеров провели они в кабинете с ящиком, после чего Корефанов озадачил статского советника следующей сентенцией: - Представьте себе, любезный Платон Герасимович, что в руки какого-нибудь даяка с острова, скажем, Борнео попадает издание Британской энциклопедии. Черта ли в ней даяку? На это замечание Платон Герасимович побагровел и сказал: - Вы в моем доме, милостивый государь, и сравнивать себя с бесштанным даяком я не позволю! - Это лишь аллегория, - успокоил его Корефанов. - Но природа хитра, и уж если она допускает такое, то, надо думать, не зря. - Конечно, не зря, - сказал Головачев. - Как же это зря, когда я, не выходя из дому, могу видеть весь мир Божий? И водевили прелестные бывают, или, скажем, хок-кей... Нет, милостивый государь, что ни говорите, а это прогресс! - Выкиньте-ка этот прогресс в полынью, - посоветовал Корефанов. - Далеко ли до беды. - Какая ж тут беда? - удивился Платон Герасимович. - Да ежели таких ящиков наделать с тыщу и более, чтобы все порядочные люди могли развлекаться, что ж в том дурного? Да я его всем объявлю! Нынче же созову всех на ужин и объявлю! Корефанов откланялся и пошел прочь. Головачев, нимало не медля, послал Матвейку с приглашениями во все лучшие дома города. Вы знаете уездную публику нашу: поманите ее бородатой женщиной, русалкой в аквариуме либо заезжим магнетизером - соберутся равно все. Жизнь в провинции неволею делает ротозеем. Ввечеру гости собрались в нижней зале. Был и уездный предводитель дворянства, и полицмейстер Карандафиди, и престарелый князь Рюхин. Был приглашен и я - юный чиновник, вчерашний недоросль. Посреди залы стоял комод, на комоде - ящик, покрытый китайским шелком. Рядом с ящиком сиял хозяин дома. - Вот, господа, - сказал Платон Герасимович, мановением руки совлекая шелковый покров с ящика. - Парижская новинка - механический раек! Сейчас мы увидим веселый водевиль "Небесные ласточки", повторяемый по многочисленным просьбам! Тотчас же Карандафиди поинтересовался, дозволено ли все это цензурою. - Дозволено, коли кажут! - поспешил заверить его Платон Герасимович. - А что кордебалет будет несколько... неглиже, так мы с вами нынче на масленой видели и не такое! Общий возглас изумления раздался, когда стекло озарилось голубым сиянием. За стеклом показалось человеческое лицо, губы на нем шевелились! - Это чтец-декламатор, - объяснил Платон Герасимович. - Скоро и водевиль начнется. Слушайте, господа! Читатель, прошло много лет, но минуты этой не забыть мне до гробовой доски. Сейчас, слава Богу, времена другие, и можно хотя бы намекнуть на то, что мы услышали в тот вечер. Чтец-декламатор читал послание Александра Сергеевича Пушкина, обращенное... впрочем, порядочный человек понимает, к кому. Тогда эти звучные строки для многих были еще внове... - А обещали неглиже, - обиделся престарелый князь Рюхин, когда преступная декламация кончилась. На Платона Герасимовича было страшно смотреть: руки его дрожали, челюсть отвисла. Полицмейстер Карандафиди взял стул и мощными ударами разрушил ящик. ....................................... Платона Герасимовича увезли с курьером в Петербург, и более никто его уже не видел. Верный его личарда Матвейка разделил судьбу своего господина. Песню про соловьев запретили. Остатки ящика облили святой водой и бросили в полынью, как и советовал господин Корефанов. Под старость лет мы сошлись с ним коротко. От него я и узнал все подробности этой истории. Должен присовокупить, что Корефанов смотрел в ящик с гораздо большею пользою, нежели бедный Головачев. - Друг мой, - говаривал он мне подчас. - Иногда мне кажется, что в ящике этом можно было увидеть грядущее... - Каково же оно, грядущее? - спрашивал я. Вместо ответа он глубоко вздыхал и затягивался трубочкой. И я начинал представлять себе, что в грядущем все будут сидеть вечерами дома, смотреть водевили, не ходить в собрания, не разговаривать вот этак запросто, не видеть природы вокруг себя... Страхами этими я делился с Корефановым. Он только посмеивался. - Ну, не так уж мрачно, - говорил он. - Не одни же там водевили. Вспомните-ка тот вечер... - И он начинал звонким, совершенно не старческим голосом читать послание Пушкина, и странно звучало оно в устах глубокого старца в черном шлафроке. Суди сам, читатель, можно ли поверить во всю эту историю. Все свидетели уже покинули земную юдоль. Остались только стихи. Я тоже часто твержу их про себя. Взойдет ли? Бог весть... 1978 г.