Голос у комиссара был чуть напряжен. Его эта информация беспокоит. Ему жалко этих тяжелораненых, наверное. И он испытывает ненависть к этому самому лейтенанту Татаренко. А Севка…

Севка ничего не испытал. Те полторы сотни человек, наверное, ему должно быть жалко. Но ведь они погибли за сорок восемь лет до его рождения. Они погибли, потому что должны были погибнуть. Они погибли.

Лейтенант Татаренко просто хотел жить. Как там говорил Орлов? Побеждали те, кто мог заставить трусов идти в бой и на смерть? Этого заставить не смогли. И что?

И что-то Евгений Афанасьевич недоговаривает. Севка отвернулся от глазка, посмотрел на комиссара. Спросить напрямую? Это значило чем-то помочь ему, а Севка вовсе не собирался помогать кому-либо из здешних товарищей. Только в обмен. Его для того, кстати, и держат – для обмена.

– Приговор должен быть приведен в исполнение, – сказал комиссар.

– Бог в помощь, – успел ляпнуть Севка, прежде чем до него дошло – приговор должен быть приведен в исполнение им, Всеволодом Александровичем Залесским. Вот зачем Никита пришел с пистолетом.

Подразумевается, что Севка должен взять оружие, войти в камеру и пристрелить беднягу, единственной виной которого является желание выжить?

Татаренко просто хотел выжить. И, кстати, вовсе не его вина в том, что немецкие танки добрались до госпиталя. Если бы их не прозевали двадцать второго июня, если бы генерал Павлов не завалил подготовку… Если бы не сдали Смоленск, Брест, Минск, Киев, лейтенанту Татаренко не пришлось бы делать свой выбор. Но расстреляют, конечно, не маршалов, а лейтенанта. Генералов расстреливали, Севка читал все эти приказы и сводки, не те, что звучали по радио, а настоящие, видел карты, на которых были четко нарисованы схемы окружений и выписаны названия окруженных и разбитых дивизий, корпусов, армий…

Он видел, как почти каждую ночь бомбят Москву, имел сомнительное удовольствие наблюдать раскрашенные под лужайки и крыши мостовые Третьего Рима, макет жилого дома, сооруженный над мавзолеем, деревца и окна, нарисованные на Кремлевской стене… Это все допустил лейтенант?

Ленинград окружен. Севка не помнил из своей прошлой жизни, сколько именно народу там погибнет и умрет, но знал, что счет этот пойдет на сотни тысяч… Это лейтенант их туда пропустил?

– Я не буду в него стрелять, – безразличным тоном сказал Севка.

– И не нужно, – спокойно – слишком спокойно сказал комиссар. – Никто и не требует, чтобы ты стрелял.

Никита расстегнул кобуру, повернул в замке ключ. Взялся за дверную ручку.

– Нужно, чтобы ты вошел вовнутрь, – сказал комиссар.

– И все? – недоверчиво спросил Севка, которому все происходящее начинало напоминать игру.

– Ты можешь помочь лейтенанту остаться в живых, – сказал комиссар. – Для этого нужно войти.

– От двери! – скомандовал Никита, заглянув в глазок, и, повернувшись к комиссару, почти шепотом добавил: – Он отошел к стене.

– Прошу, – сказал Евгений Афанасьевич Севке. – Входи.

– И он останется жив?

– Он может остаться в живых, – серьезно ответил комиссар. – Все зависит только от тебя.

Дверь распахнулась, Севка увидел лейтенанта, стоявшего у противоположной стены. Руки за спиной, голова опущена, лейтенант глядит исподлобья, его глаз не видно – только черные провалы глубоких глазниц.

– То есть переступить порог? – уточнил Севка.

– Да.

– И он будет жив?

Ерунда какая-то… Севку решили проверить на гуманизм, который ему ничего не будет стоить? Решили выяснить, насколько Севка стал воспринимать это время своим, убедиться, что он так ненавидит предателей этой родины, что даже шагу не сделает для их спасения?

– Вот. – Севка шагнул через порог. – Он помилован?

Дверь за спиной с лязгом захлопнулась.

– Не смешно, – сказал Севка, глядя на Татаренко.

Можно постучать кулаками в дверь, прижимаясь к ней лопатками, и заорать нечто вроде «Хулиганы зрения лишают», но вряд ли комиссар и Никита оценят шутку.

Лейтенант возле стены улыбнулся.

– Всеволод, – глухо прозвучало из-за двери, – он может остаться живым, если убьет вас.

Севка вздрогнул.

Нужно было сообразить раньше. Тоже придумал для себя испытание – переступать порог или нет. Совсем мозги отсидел. И мог просто отказаться заходить, его никто не стал бы вталкивать сюда. Просто нужно было спросить, уточнить… А он решил, что выше беседы с Евгением Афанасьевичем.

А ведь на одном занятии Евграф Павлович, приехавший для этого из Москвы, говорил, что самым опасным занятием на свете является подгонка окружающей действительности под свое мировосприятие. Главная, смертельная ошибка – это не обращать внимания на то, что не укладывается в твою схему, приписывать противнику или оппоненту свои взгляды на вещи и свои моральные принципы, думать, что противник ничего не знает о тебе, и полагать, что ты о нем знаешь все.