— Под печать влез? — уточнил Перси, расставляя добытое на ящике.

— Да.

Это хорошо, что отнекиваться не пробует.

— Перчаточку сними.

Дорри снял, вывернув шкуркой дохлой ящерицы, и мазь, которую накладывал, точь-в-точь склизкая мездра. Резко завоняло паленым, и запашок этот крепко не понравился Персивалю.

— Лампу поближе поставь. И пару свечей бы, если есть.

И хорошенько ж его угораздило-то. Шкура красная, распаренная и кой-где порастрескалась, а из трещин гной желтый сочится. Он-то и воняет.

Дорри притащил длинную колбу, внутри которой на тонкой ножке плясало пламя, причем было оно удивительно ярким, а свет давало белый, чистый.

— Сколько было? И какие?

— Три. Вроде бы три. А какие — не знаю.

На внутренней стороне ладони явственно проступали два пересекающихся креста. Знакомая работа, только удивительно видеть ее в Сити. И внутренний голос, очнувшись от нокаута, шепнул, что не надо бы лезть в это дело, что двойные Печати за просто так не ставят, а если ставят, то…

Клирикал отвернулся от Персиваля. И радоваться надо, что только отвернулся, а не лезть поперек интересов. Персиваль вздохнул и спросил:

— Что ж ты, дурак такой, на рамы не глянул, а?

Лицо у клыкастого стало обиженным, как у того, прошлого Дорри при встрече с кулаком… Правда, этот нынешний старше. И худой, даже тощий, точно его голодом морили. И глаза у него красные, ну точно смородина перезревшая.

А еще он вампир.

Персиваль вздохнул и, легонько нажав на знаки, буркнул:

— Больно будет.

Так, на полпинты воды ложка соли и четверть унции Содомского пепла. Или наоборот? Нет, вроде серого всегда меньше сыпали. Теперь Верхний крест. Нижний крест. Символы шли туго, пальцы заплетались, но вроде вышло. Во всяком случае, в кубке зашипело, и растворившийся пепел окрасил воду в черный цвет.

Сработает? Или тот, чьим именем вершится заговор, тоже отвернулся от Персиваля?

— Если дозавтрего не полегчает, то придется полновесного клирика искать.

И Персиваль, изо всех сил сдавив руку, опрокинул содержимое кубка на открывшуюся рану.

Место это было столь древним, что, верно, помнило те времена, когда в Королевстве говорили на латыни, лили кровь в сражениях с кривоногим лесным народцем и славили многих богов. Это место, видя, как меняется мир, менялось следом, но нынешний век оказался слишком быстр, чтобы за ним успеть. И место, оскорбившись, заперлось от времени, и долго хранило пыль и тлен уходящих лет. Но однажды опоры на двери слетели, как и сама дверь, изрядно одряхлевшая. Рассыпались пылью гобелены, расползлись гнилью ткани и меха, и хрупкая сталь старинных клинков пала в бою с пришельцами.

— Вот же пакость! — сказал толстый человек и, сунув в рот кровящий палец, пнул обломки меча. Затем мстительно наступил каблуком и попрыгал, добивая.

— Прекрати немедленно! — велела девица в цветастом наряде. Ее глаза ярко блестели, лицо же наоборот было бледно под слоем белил, а щеки полыхали изрядной порцией румянца. Стоя в центре старого зала, девица оглядывалась. И судя по выражению лица, увиденное было ей не по вкусу.

— Грязно.

— Зато безопасно, — возразил толстяк, вынимая палец изо рта. — Он сказал, что главное, чтоб безопасно. И чтоб потолки высокие.

Потолки в старом зале и вправду были высоки. Четырехугольные колонны распускались гигантскими лилиями, лепестки которых врастали в кирпичную кладку. Кое-где в нее были вделаны крюки, с которых свисали длинные ржавые цепи.

В углу валялось колесо.

— Уберешь тут, — сказал толстяк, подвигаясь к выходу, но девица преградила дорогу:

— А чего это я? Чего если убираться, то я? Как будто некому больше… как будто эти не могут!

— У них другая задача. И не ори!

— Я не ору! Я просто спрашиваю, почему как убираться, так сразу я?!

— Нет, ты орешь!

Оба замолчали, одновременно повернувшись к выходу, и отпрыгнули друг от друга, когда в подвал влетел взъерошенный ворон. Задев толстяка крылом, птица шлепнулась на пол, отряхнулась и заговорила.

— Где? Где? Где?

— Здесь нету. У себя. Чего случилось? — девушка, присев на корточки, протянула к ворону руку, но тут клюнул и, отпрыгнув, заорал:

— Пр-р-ровор-р-ронили! Ур-р-роды!