Джанфранко да Чертальдо обхватил руками свою величественную плешивую голову.

— Что я наделал, безумец! — воскликнул он. — Да и того, что замыслил, не сумел исполнить до конца! Видела ли ты, бамбина, как срезанная верхушка арбуза плавает в бочке с водой?

— При чём тут арбуз? — вытаращился Лука.

— Именно так и выглядит сейчас мир, в котором мы находимся, — вздохнул Джанфранко. — Всё, что говорил вам спятивший Агилера, — правда...

— Мне он вовсе не показался спятившим, — сказал атаман. — Чудил он не больше любого старика... А где же остальной арбуз?

— О, бамбина, да ты проницательна! Я вот тоже думаю — где он? Куда подевался Новый Свет? Где Южная Земля, где Ледяной Материк? Отчего Северный Полюс оказался в Риме?

— Это мы должны у тебя спросить, — сказал атаман со всей возможной суровостью.

— Не помню... — с тоской промолвил маэстро. — Негодяй Борджа постоянно меня торопил... А я всего лишь хотел освободить мир от проклятой папской власти! Я мечтал о свободе! Без костров, без Инквизиции! И вот что получилось... Убогая модель! Музыкальная шкатулка! Инсула Мундус! Мирок, подвластный дьяволу, да и дьявол-то ненастоящий...

Старец зарыдал так горько, что даже бесцеремонный Ничевок проникся к нему жалостью, не говоря уже о чувствительных Луке и Тиритомбе.

— Не боись, деда! — покровительственно сказал малец. — Жить можно, особенно у нас, в Большой Змеевке. А вы чего рассопливились, дедушку расстраиваете? Дай-ка я тебе, деда, слёзки вытру...

И, схватив со стола какую-то тряпку, начал отирать слёзы маэстро.

А Луке слёзки никто не отирал, и они катились по его румяным щекам, как недавний весенний ливень.

— Дон Агилера... — сказал атаман, давясь рыданиями, — дон Агилера говорил, что только вы знаете, как исправить мир...

Маэстро поглядел на Луку совершенно бессмысленными глазами.

— Надо уничтожить бессмертного и неуязвимого Чезаре Борджа, — сказал он. — А сие невозможно — слишком щедро его одарил враг рода человеческого... Умереть он может только особым, несвойственным человеку способом... И я, столь же бессмертный, наказан тем, что буду вечно наблюдать это безобразие, не в силах его прекратить...

— Синьор Джанфранко, — впервые подал голос Тиритомба. — Но ведь должно же существовать какое-то заклинание... Я — поэт, а ведь вирши — те же заклинания. Может быть, мне удастся... Только подскажите!

Лицо маэстро исказилось, глаза окончательно помутнели, словно бы подёрнувшись старческими бельмами.

— Заклинание... — повторил он. — Говорят, сова была раньше дочкой пекаря. Вот и узнай после этого, что нас ожидает...

— Маэстро, какая сова? Какой пекарь? — вскинулся поэт.

— Говорят, сова была дочь хлебника, — настаивал на своём Джанфранко да Чертальдо. — Мы знаем, что мы есть, да не знаем, что с нами будет...

— Не знаем, — сказал Радищев. — Потому и спрашиваем тебя, что больше-то некого.. Ведь ты должен обладать ясновидением!

— Они говорят, что сова была дочь рыбника. Мы знаем, что мы такое, но не знаем, чем могли бы быть... Да, я совершенно ясно вижу впереди тьму, только тьму и ничего, кроме тьмы

— Он отвык от людей, — прошептал Тириюмба. — Наши разговоры окончательно помутили ему голову... Наберись терпения, Аннушка...

— Деда, а пожрать-то у тебя есть чего? — вмешался Ничевок. — Мы же тебе, проглоту, много добра перетаскали!

Лука собрался ещё разок проверить колтуны наглеца на прочность, но слова мальчонки произвели на старца неожиданно благотворное действие.

— В самом деле, — опомнился маэстро. — Еда сейчас будет... Говорят, сова была раньше дочерью кухаря. Мы знаем, откуда растут ноги, но не знаем, куда они нас приведут... Скорее всего туда же... Котёл кипит, и я угощу вас настоящими болонскими макарони! Правда, местное вино может вас разочаровать...

— Я не пью! — поспешно выкрикнул атаман.

— Нам больше останется, — улыбнулся Ничевок.

— Бамбино бене, — погладил его по колтунам Джанфранко и направился к печке, где и вправду что-то булькало.

— А бедный богоискатель будет лишь воздуся вдыхать! — раздался у входа голос брата Амвония.

— Он не должен ничего знать про сумку! — ещё раз предупредил поэта Лука. — Так надёжнее... Да ты входи, смиренный брат, присаживайся...

Невдолге появились и макарони, и подливка к ним, и поместительная корчага, издававшая умопомрачительный запах, вмиг перебивший всякую вонь.