Через десять лет после того как получил альтернативу, Луис стал одним из самых известных матадоров Испании. Он сохранил фигуру героя–любовника и тот бархатно–нежный взгляд, что когда–то приводил в экстаз наших матушек, когда какой–нибудь Рудольфо Валентине, снятый крупным планом, казалось, смотрел на каждую из них. Зато я состарился. Консепсьон тоже. Она — должно быть, от волнения. Каждый раз, когда мы уходили на бой, Консепсьон оставалась сидеть в кресле возле телефона и оживала, лишь услышав от меня, что все кончилось благополучно и ее муж держался великолепно. Это давало ей несколько дней передышки. Но я замечал, как с каждым годом у глаз Консепсьон залегали новые морщины. Она утратила веру, необходимую жене тореро.

Но больше всего Консепсьон огорчало, что у них не было детей. Может, так получилось из–за того, что Луис постоянно разъезжал и не мог вести нормальную оседлую жизнь? Что до меня, то при всей нежности к подруге детства я ничуть не грустил об отсутствии плода, венчающего любовь, отнятую у меня. Рождение мальчика заставило бы меня слишком горько жалеть, что не я его отец, а родись девочка — как мучительно напоминала бы она мне о той, ради кого я изображал бой быков на берегах Гвадалквивира…

Все изменилось, когда в нашу жизнь вошел Пакито.

Луис всегда отказывался выступать в Мексике. Он считал, что и без того слишком выматывается за сезон в Испании и зимы едва хватает для восстановления сил. Но однажды ему предложили такие условия, что матадор заколебался. Однако окончательно он дал согласие лишь после того, как Консепсьон согласилась нас сопровождать. У нее не хватило мужества остаться одной на все долгое время отсутствия мужа, ну и моего тоже, разумеется. К тому же, тогда пришлось бы ждать уже не звонков, а телеграмм и писем. Так Консепсьон отправилась с нами. Мы взяли с собой нашего главного пикадора — Рафаэля Алоху, чтобы он показал своим мексиканским коллегам, как именно следует «наказывать» быка, прежде чем им займется сам Валенсийский Чаровник. Поехали и двое бандерильеро — Мануэль Ламорильо и Хорхе Гарсия, они оба принадлежали к куадрилье Луиса с самого начала его карьеры. Короче говоря, получилось что–то вроде путешествия всем семейством.

Мексиканцы, обожающие зрелищную сторону корриды, пришли в неописуемый восторг от Луиса Вальдереса. Поездка превратилась в триумфальное шествие — череду легких побед над храбрыми, но не слишком могучими быками. Избранная публика рукоплескала, а деньги лились рекой.

Однажды февральским вечером — этот вечер я никогда не забуду! — мы сидели в патио гостиницы в Гвадалахаре, где Луис в этот день уже успел стяжать лавры. Консепсьон, избавившаяся от тревоги, которая теперь терзала ее почти ежедневно, смеялась, а я, прислушиваясь к смеху взрослой женщины, пытался уловить в нем отзвуки прежнего девичьего, серебристого. Луйс отдыхал, удобно устроившись в кресле. Я же готовил статью для мадридских журналистов. Мы не слышали, как он подошел, но тем не менее он был тут, среди нас. Это был красивый худенький паренек лет двенадцати, с горящими глазами. Он стоял и смотрел на Луиса как зачарованный. Судя по одежде, он подошел к нам явно не за милостыней. Первой очнулась Консепсьон.

— Что ты хочешь, малыш? — спросила она.

Паренек даже не повернулся к ней. Продолжая пристально смотреть на Луиса, он рухнул на колени и принялся лихорадочно умолять:

— Возьмите меня с собой! Я хочу стать великим матадором, как вы, сеньор Вальдерес… Возьмите меня!..

Лишь с большим трудом нам удалось успокоить мальчонку. Он рассказал нам, что зовут его Пакито Лакапас, а живет он вместе с матерью в небольшом домике пригорода Гвадалахары. Мы надеялись, что угомонили Пакито, подарив ему вышитый платок с инициалами Луиса Вальдереса. Когда он ушел, Консепсьон погрузилась в мечты, уже не обращая на нас никакого внимания. Хорошо зная ее, я понял, что пока Луис рассуждал о своих прежних и будущих схватках, Консепсьон думала о Пакито и о том, что так и не рожденный ею сын мог быть таким же…

На следующий день в Пуэбло мы снова столкнулись с Пакито. Консепсьон попыталась его урезонить, но тщетно. В Вера–Крус он опять явился к нам — несчастный, жалкий после ночного путешествия на подножке товарного поезда. Смирившись с неизбежным, мы пустили его в огромную американскую машину, предоставленную нам для переездов. Если бы Пакито предложили место в раю, он вряд ли бы обрадовался больше. Я чувствовал, что Консепсьон все больше привязывается к мальчику. И это мне стало особенно очевидно, когда я заметил, что во время корриды она не все время смотрит на Луиса, а следит за Пакито, стоящим возле меня в калехоне. Итак, он сопровождал нас в Монтеррей и в Мериду, а в Тампико на последнем выступлении Валенсийского Чаровника уже сам передал Луису мулету и шпагу в терцио [15].

То, чего я ожидал, произошло, когда, упаковав вещи, мы собирались поужинать с Пакито, единственным гостем, приглашенным на наш последний мексиканский вечер. Мальчик уже ждал за столом, к величайшей зависти поклонников корриды. Когда Луис завязывал галстук, Консепсьон вдруг спросила:

— А Пакито?

Тореро с изумлением обернулся.

— Что Пакито?

— Мы берем его с собой?

— Как это, берем? Ты хочешь сказать, что мы потащим его с собой в Испанию?

— Да.

— Ты сошла с ума?

— Не думаю, но вот он точно свихнется, если ты его бросишь.

— Послушай, Консепсьон, ведь, в конце–то концов, у парня есть мать!

Но она с безжалостным эгоизмом любящей женщины возразила:

— И что с того?

— Мы не имеем права отнимать у этой сеньоры сына!

— Мы никого не отнимаем, мальчик едет сам.

Спор затянулся до бесконечности. Наконец Луис, уже почти сдаваясь, обернулся ко мне.

— А что об этом думаешь ты, Эстебан?

Я думал, что отчаяние Пакито быстро рассеется, но, не желая огорчать Консепсьон, солгал: