Когда она снимала с него рубашку, то задержалась пальцами у запястий, расстегивая пуговицы на рукавах. Пока она это делала, по его ладоням пробежал разряд, не болезненный, а такой, как будто он взялся за электрические провода со слабым током.

Она расстегнула пряжку его ремня, и ему стало жаль, что джинсы у него не на «молнии», а на болтах, с которыми слишком много возни. Но как только она начала их расстегивать, ему захотелось, чтобы это длилось как можно дольше. Пальцы у нее были такие, что он едва сдерживал совершенно животный хрип, пока она высвобождала его из последних оков – одежды, каких-то правил, всего, что не имело теперь никакого значения.

– Пойдем лучше на кровать, – сказала Аннушка, почувствовав, что Александр пригибает ее вниз, чтобы уложить на ковер.

На кровать так на кровать, это было ему все равно.

Невесомо качнулась, словно вздохнула, занавеска перед альковом. Даже в ней, в этой поблескивающей ткани, было что-то чувственное. А фотографии, которые Александр видел сквозь лиловый покров органзы, когда ложился рядом с Аннушкой, казались отсюда, из алькова, уже не просто чувственными, а невыносимо возбуждающими.

Прежде, еще только ожидая этой минуты, Александр думал, что Аннушка должна быть изобретательна в постели. Она оказалась совсем не такая, как он ожидал, но это снова не принесло разочарования – наоборот, наполнило восторгом. Эта ее покорность, и готовность прислушиваться к нему, и каждое движение – словно вопрос: так тебе хорошо? возьмешь ты меня, если я буду с тобой такою?..

Еще бы ему было не ответить согласием на эти безмолвные вопросы! Кто бы мог не ответить «да» всем этим прекрасным изгибам, из которых она как-то вдруг, в одну минуту стала состоять вся? Но все-таки он долго обнимал ее то так, то этак, словно проверяя, в самом ли деле так бесконечно разнообразно ее прекрасное тело, действительно ли оно возбуждает любым своим движением.

Он мог это длить бесконечно – этот свой неспадающий восторг. Но каким-то отсветом, отзвуком ума понял, что она может перегореть, и это тут же подтвердилось. Аннушка длинно застонала, когда он положил ее поперек своего живота и принялся обеими руками ласкать ее спину, а потом сел и начал целовать ее вдоль тонкого, как струна, позвоночника. Тут она и застонала, и долгая дрожь прошла по ее спине.

– Тебе больно? – спросил Александр.

Он почему-то подумал, что, может быть, царапает ей спину щекой: щетина всегда росла у него быстро, после обеда хоть заново брейся.

– Не-ет… – глухо выговорила Аннушка; она лежала лицом вниз. – Но это же невозможно… так долго тянуть… Меня же разорвет сейчас!..

Он перевернул ее на спину коротко, резко и сразу упал на нее, придавил сверху. Она вскрикнула, но не от боли или неожиданности, а от наконец сбывшегося желания. Она словно не горлом, а всем телом вскрикнула под ним.

И все ее тело тут же стало частью его тела. Она повторяла каждое его движение, это получалось у нее непроизвольно, само собою, потому, что она хотела сделать все так, как хотел он сам. Но в этом ее очевидном желании, в этой волшебной покорности была какая-то такая… недостаточность, что он хрипел, бился, он чуть наизнанку не выворачивался от невозможности, невозможности… Он и не представлял, что покорность может быть такой недосягаемой! Как будто она не обнимала его снизу ногами и руками, не прижималась, приподнимая бедра, животом к его животу, а убегала от него через бесконечное, непреодолимое какое-то поле.

Он даже не понял, что все уже завершилось в нем. Потому не понял, что ощущение недостижимости осталось, даже когда он забился судорогами в ее послушном теле. Ну как такое могло быть? Но было же!

Он замер, не выпуская Аннушку из-под себя. Он еще вздрагивал потихоньку, и ему было приятно оставаться при этом у нее внутри.

– Что ты? – спросила она.

Голос ее звучал почти испуганно.

– Ничего, – сказал Александр. – Странно как-то. Как будто не кончил. Это не из-за тебя, – поспешно добавил он, увидев, как расстроенно приподнялись ее брови. – Что-то я… Старею, может.

Последние слова он произнес с усмешкой. И тут же ему стало неловко за свою пошлую рисовку. На самом-то деле он не чувствовал в себе никаких признаков не то что старости, но даже усталости. И уж точно не было никаких признаков чего-либо подобного в его сегодняшней близости с этой девочкой.

– Напрасно ты так думаешь, – словно в подтверждение его мысли, сказала Аннушка. – Ты сильный и чувственный, как… Как лев! Я даже не один раз с тобой кончила. Хотя раньше думала, про такое только в журналах пишут.

Только теперь, когда она все это произнесла, Александр осознал, что говорил с нею какими-то… совсем не теми словами. Кончил, не кончил… Ему было неприятно слышать это от нее и стало стыдно за то, что она услышала такое от него. Чтобы скрыть от Аннушки свою неловкость, он усмехнулся.

– Ты из-за чего? – заметила она.

– Из-за льва. Он, кроме того что сильный, еще и ленивый. Львицы еду ему приносят и всячески ублажают, а он главным образом чувственность проявляет да посторонних львов от них отгоняет.