— Мэри,— спросил я. — У тебя есть «Темпус»? Много?

— Ни одной пилюли.

— Ладно. У меня хватит на двоих. Давай растянем наш отпуск. Вдруг нам осталось всего двадцать четыре часа? Можно превратить их в целый месяц субъективного времени.

— Не надо.

— Но почему? Нам только и остается, что старое доброе carpe diem [2] .

Она накрыла ладонью мою руку и посмотрела в глаза.

— Не надо, дорогой, это не для меня. Я хочу прожить каждое мгновение своей жизни, не беспокоясь о следующем. — Наверно, я выглядел очень упрямо, и она добавила: — Если хочешь принимать «Темпус», я не возражаю, но, пожалуйста, не уговаривай меня.

— Бог с тобой! Неужели ты думаешь, я тебя брошу и буду веселиться один?

Она промолчала, и надо заметить, это отличный способ выигрывать споры.

Не то чтобы мы часто спорили. Если я из-за чего-то заводился, Мэри обычно поддавалась, но в конце концов выходило, что не прав я. Несколько раз я пытался разговорить ее, заставить рассказать о себе — нужно же мне знать о своей жене хоть что-то,— и на один из моих вопросов о прошлом она задумчиво ответила:

— Иногда мне кажется, что у меня и вовсе не было детства. Может, оно мне просто приснилось?

Я спросил напрямик, как ее зовут.

— Мэри, — ответила она спокойно.

— Это твое настоящее имя? — Я уже давно сказал ей свое, но она по-прежнему звала меня Сэмом.

— Конечно, настоящее. С тех пор как ты меня назвал этим именем, я — Мэри.

— Ладно, ты моя дорогая и любимая Мэри. А как тебя звали раньше?

В глазах у нее промелькнула какая-то затаенная боль, но она ответила:

— Одно время я носила имя Аллукьера.

— Аллукьера, — повторил я, наслаждаясь необычным звучанием.— Аллукьера. Какое странное и красивое имя Аллукьера. В нем есть что-то величественное. Моя дорогая Аллукьера...

— Теперь меня зовут Мэри. — Как отрубила.

Я понимал, что где-то, когда-то с ней случилось что-то ужасное и память о нем до сих пор отзывается болью. Но, видимо, мне просто не суждено было о нем узнать. Что ж, нет — значит нет. Она моя жена, какая есть, такая и есть — мы вместе и навсегда. От одного того, что она рядом, на душе становилось тепло и светло, а это, право же, не так мало.

Я продолжал называть ее Мэри, но имя, которое она носила в прошлом, не давало мне покоя. Аллукьера... Аллукьера... Меня не оставляло впечатление, что где-то я его слышал.

И неожиданно я вспомнил. Настойчивая мысль все-таки раскопала информацию на дальних полках памяти, заваленных всяким бесполезным хламом, от которого невозможно избавиться. Была в свое время то ли секта, то ли колония... Они пользовались искусственным языком и даже имена детям давали новые, придуманные... Точно. Уитманиты. Анархистско-пацифистский культ. Их вышибли из Канады, но они не смогли закрепиться даже в Литл-Америке. Когда-то мне попала в руки книга, написанная их пророком, «Энтропия радости», где было полно псевдоматематических формул, указывающих путь к достижению счастья.

В мире все «за счастье», так же как все «против греха», но эти сектанты пострадали из-за принятых у них обрядов. Свои сексуальные проблемы они решали очень древним и не совсем обычным по современным понятиям способом, что создавало взрывоопасные ситуации, с какой бы культурой ни соприкасались уитманиты. Даже Литл-Америка была недостаточно далеко, и, если я правильно помню, остатки сектантов эмигрировали на Венеру. Но в таком случае никого из них уже нет в живых.

Короче, думать об этом — только забивать голову. Если Мэри была уитманиткой или выросла в их среде, это ее дело. И уж конечно, я не допущу, чтобы философия какого-там культа нарушала согласие в семье; брак, в конце концов, не купчая, а жена — не собственность.

В следующий раз, когда я упомянул «Темпус», Мэри не стала спорить, но предложила ограничиться минимальной дозой. Вполне приемлемый компромисс — увеличить дозу никогда не поздно.

Чтобы препарат подействовал быстрее, я приготовил инъекции. Принимая «Темпус», я обычно слежу запасами, и, когда секундная стрелка замирает, это означает, что мне уже достаточно. Но в хижине не было часов, а наши перстни остались где-то на столе. Мы лежали, обнявшись, на широком низком диване у камина и до самого рассвета так и не заснули.

Накатило ощущение тепла и покоя, но сквозь легкий туман пробивалось беспокойство, что препарат не подействовал. Потом я заметил, что восходящее солнце замерло на месте, за окном повисла птица, и, если вглядываться довольно долго, можно было заметить, что крылья у нее движутся.

Я посмотрел на жену. Пират устроился у нее на животе, свернувшись калачиком и сложив лапы вместе. И Мэри, и Пират, похоже, заснули.

— Как насчет завтрака? — спросил я. — Умираю от голода.

— Готовь,— ответила Мэри.— Если я пошевелюсь, Пират проснется.