И, пришпорив лошадь, стремительно поскакала вперед, раза два объехала вокруг парка и вернулась к замку, где ожидали ее Рауль, Жозефина и граф. Пьер в нескольких шагах от них чинил садовую скамейку.

— Забирай свою лошадь, — сказала Изольда Раулю, легко спрыгивая на землю. — Мне она ничуть не нравится.

— Что-то я этого не заметил, — сказал граф, — напротив, мне показалось, что ты готова на ней скакать хоть за тридевять земель.

— Вы идете в мастерскую, мастер Пьер? — спросила Изольда, обращаясь в столяру, который собрался уходить. — Не будете ли так любезны сказать по пути Жюли, что мне не понадобится завтра моя амазонка. Я не поеду, — вполголоса сказала она Жозефине, но достаточно отчетливо, чтобы Пьер мог услышать ее.

Слово свое она сдержала. Тщетны были все мольбы и уговоры Жозефины. Граф предпочел бы, чтобы внучка была сговорчивее — это более отвечало его тайным планам сближения с соседними помещиками. Но он еще так недавно выказывал перед ней безразличие и философическое презрение к этим людям, что ему невозможно было открыто выразить свое желание.

А Пьер был наверху блаженства. Он не мог более скрывать от себя, что его любят, но любят особой любовью, на которую нельзя было отвечать открыто. Ничто не давало ему права высказывать свои чувства словами, да в этом у него и не было потребности. Это была любовь единственная в своем роде — беззаветная, глубоко преданная, полная восхищения друг другом, и вместе с тем любовь удивительная, целомудренная, робкая и бессловесная. Между ними словно существовало какое-то молчаливое соглашение. Тот, кто услышал бы те несколько слов, которыми они ежедневно тайком обменивались друг с другом, не усомнился бы, что между этими людьми существует близость, освященная торжественным обещанием о неразрывности связующих их уз. Никто не мог бы поверить, что слово «любовь» ни разу не сорвалось с их уст и дыхание страсти ни разу не коснулось девственных их чувств.

На охоту Жозефина отправилась в роскошной коляске, присланной за ней графиней. Но когда та поняла, что ее мечта о выгодном союзе брата с богатой наследницей лопается, словно мыльный пузырь, и все семейство де Вильпрё будет представлено одной Жозефиной Клико, да вдобавок еще увидела, как этот самый брат, гарцуя на лошади рядом с коляской, пожирает глазами пикантную мещаночку, графиня почувствовала, что играет преглупую роль, и разозлилась на весь свет. С гостьей она повела себя сухо и раздраженно. Оказавшись вынужденной посылать за ней коляску, принимать у себя, представлять другим знатным дамам, которых пригласила с единственной целью оказать больший почет наследнице графа де Вильпрё и получше обласкать ее, она не скрывала своей досады и обращалась с Жозефиной так презрительно, что бедняжка не знала, куда деваться от страха и унижения. Однако внимание представителей сильного пола, у которых молодость и красота всегда найдут признание и поддержку, немного ее приободрило. И мало-помалу проказница своими прелестями сумела покорить решительно всех мужчин, независимо от их возраста и состояния, сторицей отплатив всем этим гордым дамам за их презрение.

Первоначально графиня предполагала устроить вечером небольшой бал, чтобы дать возможность Изольде, которая слыла хорошей музыкантшей, быть в какой-то мере в центре внимания; теперь она решила отослать скрипачей и, сказавшись больной, заставить гостей разъехаться. Но тут вмешались мужчины. Брат ее устроил настоящий бунт, а друзья его поклялись, что не выпустят из замка ни одной хорошенькой женщины. Они подпоили всех кучеров и поснимали колеса почти у всех карет. Исключение было сделано только для эпипажей престарелых дам, но и тем, впрочем, пришлось немало побранить своих мужей, прежде чем они решились оторваться от созерцания блистательных плеч Жозефины.

Таким образом, она осталась в гостиной с несколькими молодыми дамами из мелкопоместных, которые веселились, невзирая ни на что, и менее всего склонны были смотреть на нее свысока. Но с приближением ночи мужчины, которые и без того были достаточно возбуждены целым днем охоты и вдобавок то и дело отлучались из гостиной в буфет, пришли в еще большее возбуждение и начали вести себя настолько бесцеремонно, что Жозефина испугалась. Остатки светских приличий уже с трудом сдерживали грубое мужское вожделение, и граница между тем и другим становилась все менее уловимой. Жозефина была легкомысленна, но до определенного предела. Она принадлежала к тем провинциальным кокеткам, которые, по существу сохраняя благоразумие и будучи вполне порядочными, позволяют себе некий коварный род кокетства, который считается безопасным и ни к чему не обязывающим. Сначала она была очень довольна и горда, что возбуждает все эти мужские желания, но когда ей пришлось отражать дерзкие поползновения, краска стыда бросилась ей в лицо. И ей захотелось домой. Графиня, которая обещала по окончании вечера отвезти ее в Вильпрё, увидев, что бал затягивается, а Жозефина охотно танцует, легла спать или же сделала вид, будто легла, — во всяком случае, удалилась в свои покои. Рауль был совершенно пьян и хоть все время и повторял, что готов в любую минуту сопровождать кузину, только пел и хохотал, совершенно не понимая ее плачевного положения. Остальные дамы постепенно разъезжались, и так как виконт Амедей уверил всех, что сестра собирается встать на рассвете, чтобы распорядиться коляской для маркизы, никто из них не сообразил предложить Жозефине подвезти ее. Однако графиня и не подумала встать. Измученные слуги храпели в передней. Рауль, окончательно захмелев, спал, распростершись на диване, и Жозефина осталась одна среди нескольких почти совершенно пьяных молодых мужчин, каждый из которых старался вытеснить остальных соперников и чуть ли не силой заставлял ее кружиться с собой в вальсе. Жозефина смертельно устала, она была глубоко оскорблена поведением графини, напугана дерзким обращением поклонников, возмущена их пошлой болтовней. Не зная, что предпринять, она наконец села. Ей стало холодно от утренней свежести, проникавшей в окна. Она попросила принести себе шаль; в ответ она услышала плоские, почти что непристойные шуточки по поводу своей стройной талии. В тусклом свете наступающего утра зал, в котором они находились, выглядел пыльным, отвратительным в своем беспорядке. Жестоко была наказана бедная Жозефина за свой вчерашний триумф. Каждый оскорбительный взгляд, каждое слово было словно возмездием. И тогда-то она вспомнила о Коринфце и в отчаянии мысленно воззвала к нему из глубины своей души. Но Коринфец был далеко. Он рыдал в эту минуту где-то в парке Вильпрё.

Наконец Жозефина овладела собой. Понимая, что не имеет никакого права сердиться на этих мужчин, поскольку сама же в известной степени во всем виновата, она решила во что бы то ни стало избавиться от их домогательств, уже не боясь прослыть в их глазах наивной дурочкой. Она встала и заявила, что пойдет пешком, если ей сейчас же не будет подан экипаж. Она сказала это так твердо и так решительно отклоняла все развязные уговоры, что добилась своего. В коляску она села вместе с Раулем, которого еле добудилась, и виконтом Амедеем, — его пришлось взять в провожатые, чтобы избавиться от остальных. Едва карета тронулась, как Рауль вновь впал в непробудный сон. И в течение двух мучительных часов вынуждена была Жозефина отбиваться словом, а то и действием от посягательств этого наглейшего из виконтов. Эта утренняя поездка в коляске вызвала в ее памяти другую, тогда было такое же раннее утро… Ей вспомнились сладостные безумства разделенной страсти, поэтическая заря; больно и стыдно стало ей при этом воспоминании, и, закрыв лицо вуалью, она вдруг разрыдалась. Виконта ее слезы только еще больше раззадорили. Жозефина была слаба и непоследовательна. Какое-то инстинктивное почтение к титулу Амедея мешало ей защищать свою честь так же решительно, как она сделала бы это, будь этот противный ей мужчина обычным буржуа. Она противилась ему, но так неуверенно, что ее наивные протесты он принимал за кокетство. На ее счастье, от холода проснулся Рауль, и в довольно мрачном расположении духа: действия виконта помешали ему вновь уснуть, он нашел, что тот ведет себя непристойно, и не постеснялся высказать ему это. Понемногу он вспомнил о своем долге — быть кузине защитником, долге, которым до того так позорно пренебрегал; виконт же, видя, что время ушло и случай упущен, обуздал понемногу свои страсти и овладел собой. В замок все трое приехали весьма недовольные друг другом. Жозефина тотчас же бросилась в свою комнату и заперлась там. Она чувствовала себя такой измученной и несчастной, что у нее недостало даже сил раздеться. Она упала на свою постель и тотчас же уснула.

Уже много ночей Коринфец не спал, а днем кое-как работал. Не столько чувство раскаяния, сколько желание как можно скорее забыть маркизу, уйти от самого себя заставили его написать письмо Савиньене, и теперь, ожидая ее ответа, он испытывал скорее страх, чем нетерпение, ибо тщетны были все его старания воскресить в своем сердце прежнюю чистую любовь, столь непохожую на ту, которую он познал с тех пор в объятиях маркизы. Пьер видел, что в глубине души друг его надеется, что Савиньена откажется приехать. Впрочем, он и сам желал того же; все больше понимая, что Коринфцу не вернуться уже к прежней любви, он решил, в случае если Савиньена все же ответит согласием, открыть ей всю правду — то ли написав ей, то ли отправившись в Блуа, чтобы все объяснить и поддержать в ней мужество.

Вина Коринфца была велика, но он любил Жозефину, любил страстно. Да и мог ли он не любить ее? Самой большой его ошибкой было то, что он не способен был отнестись снисходительно к кокетству этой получившей дурное воспитание мещаночки и захотел преждевременно вырвать из своего сердца страсть, еще трепетавшую, всех безумств которой он не успел еще исчерпать. Все мы привносим в любовь некоторую потребность властвовать над тем, кого любим, и это делает нас нетерпимыми к малейшей его вине. Легкомысленные поступки Жозефины были лишь следствием ее характера, ее привычек; только теперь, поплатившись за них пережитым унижением, она почувствовала всю меру своей вины. Тогда, после первого своего триумфального бала, она очень удивилась тому, что Коринфец перестал приходить к ней по ночам, и забеспокоилась, решив, что он болен. Но, прокравшись как-то утром через потайной ход и заглянув в щелку, она увидела его работающим в мастерской, и, обманутая напускным его рвением и деланной веселостью, решила, что он грубо ею пренебрегает. Она вспомнила о пылком внимании, которым окружали ее на балу все эти изящные господа, и, сравнив их с этим грубым простолюдином, устыдилась своей любви к нему. И тут же, одушевленная ожиданием новых побед сказала себе, что любовь эта была ошибкой, с которой она сумеет покончить, вычеркнув из памяти даже само воспоминание о ней. Теперь возвращаясь в карете с этого последнего бала, она немало передумала. Горестные мысли обуревали ее. И сон, сразивший ее, был беспокоен.